«Развод моей дочери мною засвидетельствован, что своею подписью и удостоверяю. Лесияра».

К письму прилагалась половина разорванного женского пояска.

Холодок свободы обдувал сердце, а между тем наставало обеденное время. Гусляры и дудочники играли для увеселения гостей, а за столом собрались советники и дружинники; весть о том, что Искрен дал княгине развод, уже облетела всё его ближнее окружение.

– Государь, дозволь спросить, что стряслось-то? – послышался вопрос. – Отчего разлад меж тобой и супругой вышел?

Осушив кубок, Искрен со стуком поставил его на стол.

– Вот что, братцы мои… Отчёт вам в своих семейных делах я давать не обязан, но по дружбе отвечу. Долгую и славную жизнь мы с княгиней прожили, сынов вырастили, да только любовь себя изжила. Свободен я отныне, как ветер луговой. А ещё думаю я от дел отойти и сыну старшему престол передать.

– Как так – отойти, батюшка Искрен Невидович? – загудели гости. – Ты ж ещё сил полон, ещё сто лет править сможешь!

– Телом, быть может, я и крепок, да душа моя износилась, – молвил князь. – Устал я, други мои, истомился, а эта война меня доконала. Пора молодым дорогу давать, пущай Велимир правит, а я ему подсказывать на первых порах стану.

– На всё воля твоя, государь, – сказали дружинники. – Да только зело опечалил ты нас…

Обед завершился в почти полном молчании. После трапезы Искрен не стал изменять своему обыкновению и отправился на прогулку в сад; тёплый ветерок нёс из цветника сладкий дух, и Искрен, вдыхая его полной грудью, больше не ощущал тяжести невидимых стальных шаров, словно бы волочившихся за ним при каждом шаге. Упал груз с сердца, осталась лишь светлая свобода неба и голос Медуницы в саду. Даже мысль о кончине не страшила его теперь, он принимал её возможность с усталым спокойствием и чувством завершённости. Сорвав цветок, князь поднёс его к носу и вдохнул горьковато-травянистый, умиротворяющий запах.

– Что ж ты делаешь, Искрен Невидович? – малиновой сладостью далёкого колокольного звона прозвучал знакомый голос. – Почто цветы обрываешь?

Горделивой павой плыла к нему Медуница – рослая, красивая, строгая до холодка по спине. Синева её очей льдистым дыханием касалась сердца князя.

– Что ж, мне в своём собственном саду и цветка сорвать нельзя? – незлобиво двинул бровями Искрен.

– Сад-то твой, да цветок – живой, – отвечала белогорская дева. – Сорвёшь ты его, понюхаешь да бросишь, а он погибнет. Нешто праведно это? Уж не серчай на мои слова, государь, да только всякому живому существу больно. Ты этой боли не чуешь, а я чую.

Князь хмыкнул, смущённо повертел в пальцах цветок и спрятал его за спину.

– Ишь ты, какая, – усмехнулся он. – И откуда ты только взялась, этакая госпожа, на мою голову?

– С Белых гор я. Будто не знаешь. – Медуница взяла у князя сорванный цветок, примотала его ниткой к обезглавленному стебельку, поколдовала… Чудо: цветок стал снова целым.

– Знаю, само собой. Это я так… – Искрен потрогал цветок, озадаченно покачал головой. – Грозная ты уж больно.

– Уж какая есть, государь, – рассмеялась Медуница, блеснув на загляденье белыми и ровными зубами.

На лице Искрена сама собой растянулась ответная улыбка, и он восхищённо-задумчивым взором проводил Хозяйку, любуясь её покатыми плечами, длинной гладкой шеей и широкой, но по-женски мягкой спиной. «И чем же только делают этаких девок, – думалось ему. – Кажется вот, хоть в плуг её запряги – потянет…»

На следующий день отправил он гонца к старшему сыну, что ума-разума в Жаргороде набирался; такие слова князь написал:

«Приезжай ко мне, сын мой, да престол у меня прими. Крепко устал я и телом, и душою, на покой пора. А ты молод, сил да задора у тебя много, вот и бери бразды правления, а я тебе, коли не будешь чего-то разуметь по неопытности, подскажу, совет дам».

Прокатились две седмицы, как стопка румяных блинов по блюду да в рот; явился в стольный город старший княжич, предстал перед отцом. Да не один приехал, вёл он за руку девицу – белогорянку. Хороша была красавица: коса долгая, русая, васильковой ленточкой заплетена, на голове очелье из речного жемчуга, а очи пьянящей зеленью дышали из-под скромно потупленных ресниц.

– Вот, батюшка, невесту себе сыскал, – молвил Велимир с поклоном, а девица следом за ним перед князем склонилась. – Людмилой звать её, сады она у нас в Жаргороде пришла восстанавливать. Благослови на брак!

Усмехнулся Искрен в усы, а у самого сердце ёкнуло, ознобом покрывшись: мысль о Медунице орлиной тенью разбивала его покой.

– Отчего ж не благословить, коли девушка хорошая, – проговорил он, заглядывая Людмиле в чистые, кроткие глаза.