Глядя в глаза Лумису, он засомневался, можно ли все это выразить словами.

— Я в армии скоро уже девятнадцать лет. Видел войну и все такое, а потом меня пинали по всему свету люди вроде этого Харриса — слыхал его вечное «Сержант Уотсон!»? Он и другие ублюдки так погоняли меня, что — веришь? — я сыт всем по горло. А теперь скажу тебе кое-что такое, что тебе покажется смешным. Я в отпуске. В отпуске с того самого момента, как мы сюда свалились, понял? Я не в армии, и Харриса тут нет, и нет никаких других дел, кроме как сидеть без ботинок с утра до ночи и вспоминать всех женщин, с какими имел дело. А если нас не найдут и такая моя судьба, то я умру спокойно. И хочешь знать ещё? У меня при себе пятьдесят монет. Сойдут за обратный билет, дополнительный, конечно, а? Я ведь первый раз провожу отпуск не на этой занюханной Фэнхем Ист, где меня ждёт с протянутыми руками весь выводок. Пятьдесят монет, и не на что их тратить, здесь-то! Подумать только! — Он дёрнулся всем телом, между истёртыми кривыми пальцами ног засочился песок. — Прямо как миллионер в отпуске!

Лумис возразил:

— Но если мы построим этот самолёт, ты ведь будешь его пассажиром? Что скажешь на это?

Ответ у Уотсона был наготове:

— А что, разве я не платил за билет?

Выход нашёл Моран. Они работали, вытаскивая монорельс и лебёдку, отпуская большие полуторадюймовые гайки крепления крыла, строя козлы из поломанных лонжеронов и устанавливая их на камнях, на которые наткнулся при посадке «Скайтрак». Но для того чтобы извлечь основание крыла из зажимов, сил не хватало. Рельсовый рычаг мог повредить стойку основания

— он, таким образом, исключался.

И хотя было уже заполночь, они обливались потом. Так прошёл час, пока Моран не направился в салон и не растормошил крепко спящего сержанта.

— Пойдём, Уотсон, быстрее, — шёпотом, чтобы не разбудить Кепеля, скомандовал он.

— В чем дело?

— Шевелись!

Тилни тоже проснулся и побрёл за ними, прислушиваясь к разговору шедших впереди мужчин. Моран говорил:

— Я мобилизую вас на эту работу. Обоих. Это приказ.

— Эй, послушайте…

— Молчать, Уотсон!

В дюнах отозвалось эхо последних слов. Они присоединились к работающим. Моран объявил:

— У нас прибавилось двое. Попробуем ещё раз.

Козлы сломались, но к двум утра крыло было свободно, и они начали долгую и упорную борьбу за то, чтобы перетащить его по песку, двигая то за край, то за основание, разравнивая лопатами песок, взрыхляемый крылом, пока Лумис не догадался упереть рельс в выгнутую стойку шасси с левой стороны и тащить лебёдкой. Они по очереди сменяли друг друга у шестерни с туго натянутым стальным тросом, а остальные, по дюйму за раз, подтаскивали крыло, пока оно не легло на песок там, где указал Стрингер.

Отдохнули и поели фиников. У кого в бутылке оставалась вода, допили её или сделали по глотку. Остальные попытались отвлечься посторонними мыслями.

Моран, в непокое своих мыслей, повторял про себя, что человека нельзя принудить умереть, но надо заставить его жить, если он не способен заставить себя сам. Но его аргументы содержали в себе фальшивую ноту: это было древнейшее оправдание всех диктаторов — войны всегда велись ради «блага народа», и Уотсона он привлёк в упряжку прежде всего ради общего блага, потому что они нуждались в его физической силе. Он сыграл на слабости этого человека: без команды Уотсон предпочёл бы плыть по течению.

Всю ночь он работал усердно, как и все другие, не сказав ни слова. И сейчас обессиленный лежал на песке.

Взошло солнце, и кожа сразу же ощутила его жар.

— Погасите чёртов фонарь, — сквозь дрёму пробормотал Кроу.

Дейв Белами наблюдал, как дюны в кроваво-красном ореоле обретали очертания полумесяца.

— Какая тишина, — невольно залюбовался он. Что-то мёртвое чудилось в этом молчании.

— Это после дрели, — пояснил Кроу. У них в Джебеле посёлок находился в миле от вышек, поэтому никогда не прекращавшийся гул буровых спать не мешал. Бурильщики дошли до глубины двенадцати тысяч футов, а порода все ещё оставалась сухой. Прекратить бурение решили на тридцати тысячах, если нефти не будет. И он сейчас подумал о том, суждено ли ему или Кроу снова увидеть Джебел.

Перед ним разворачивался рассветный мираж: в горловине между дюнами стояло зеркало ярко сверкавшей воды, уходившей за горизонт. Слава богу, не было ни пальм, ни белостенных фортов. Видение воды было нормальным: свет, отражённый под тупым углом от блестящих песчинок. Когда тебе начинают мерещиться другие картинки, считай, что ты уже «поехал». Он поднялся.

— Ты куда?

— За дневником.

Кроу пошёл с ним. В салоне сидел Тилни, и Кроу у него осведомился:

— Что стряслось, сынок?

— Ничего. Хотел с ним поговорить. — Он указал на Кепеля.

— Оставь его в покое. — Кроу как-то слышал рассказы о тибетцах, что они могут вылечивать почти все болезни сном и голоданием; этому бедолаге ничего другого не остаётся, как только спать, а из еды одни финики, но к ним он не прикасается.

Пока Белами писал в своей тетради, Кроу сидел с обезьянкой. Бимбо дрожал уже не так сильно, но его глазки оставались странными: то надолго закрывались, то внезапно распахивались. Кроу прижал его к плечу, и Бимбо уцепился ему в волосы. Слышно было, как бьётся его крошечное сердце.