Список мероприятий можно длить и длить страница за страницей. Доходило до курьезов.

К примеру, на Октябрьском руднике острова Сахалин был установлен «Пушкинский литературный минимум» для комсомольца.

На Черноморском флоте типография многотиражки выпустила «Памятку краснофлотца» о Пушкине, а многие краснофлотцы взяли обязательство прочесть собрание сочинений (тогда было принято брать социалистические обязательства – выполнить или перевыполнить план на столько-то процентов. – М. Т.).

Специальный «Пушкинский» номер журнала «Крокодил».

«Интересным и значительным моментом в заводской подготовке, – сообщает „Временник…“, – является факт появления рабочих-пушкинистов». Кто бы спорил, что отдельно взятые кузнец Тимофеев, «ходок пушкинских мест» («Огонек») или токарь Иванов могли стать истинными любителями и даже знатоками Пушкина. Но не могу не сослаться по этому поводу на исчерпывающую реплику Лотмана (уже постсоветскую) на вопрос о «народном пушкиноведении, о котором в последнее время говорят так много»: «Есть народная любовь к Пушкину, есть желание узнать о нем больше, но нет народной пушкинистики, как нет народной ядерной физики» [41] . Не могу не вспомнить заодно о «народной металлургии» Мао, велевшего наладить выплавку в крестьянских дворовых печках…

Еще более «интересным и значительным моментом» юбилея 1937 года можно считать, что «в ряде районов Пушкину посвящались специальные партийные собрания, на которых в роли докладчиков нередко выступали секретари райкомов». Тем самым Пушкин был как бы национализирован и назначен государственным поэтом (то же самое, кстати, случилось с Шиллером и Гёте в Третьем рейхе)…

Вся эта фантасмагория имела, впрочем, и другую, менее очевидную, но важную сторону. Во-первых, нельзя сосчитать, сколько людей впервые приобщились таким образом к книге. Во-вторых, если слово «ликбез» к середине 30-х ушло из текущей терминологии, то «ликвидация малограмотности» не сходит со страниц той же культурной Хроники, аккомпанируя юбилею. Часть населения еще и читать толком не умела – стихи с голоса были доступнее, чем в книжке. Стихи Пушкина, какие-нибудь «Мчатся тучи, вьются тучи…» или «Там чудеса: там леший бродит, / русалка на ветвях сидит…» были куда красивее и интереснее навязшей риторики виршей того же Безыменского типа: «…Навеки свободен у нас человек / Трудом, и любовью, и дружбой богатый» (в скобках стоит заметить, что на «языки народов СССР» охотнее всего переводили сказки. Их перевели на тюркский и казахский, марийский и удмуртский, идиш, эвенкийский и проч.).

Меж тем, хоть и «талантливейший», Маяковский, как и весь вообще авангард, был массе не по зубам (к тому же множеству людей огромной, вчера еще деревенской страны было свойственно скорее фольклорное, чем присущее искусству восприятие, но к этому я обращусь в связи с кино). Пушкина же отличала прекрасная универсальность – не было страты или группы в обществе, которая не могла бы найти своего Пушкина; не говоря о том, что он давал счастливую возможность взбираться выше и выше по ступенькам культуры, хотя бы и с помощью глуповатого комсомольского минимума или соцобязательства. Так что из этой спущенной сверху пандемии страна вышла более грамотной, совершив некоторый цивилизационный шажок. Недаром в будущем времени советское общество осознает себя как «читающее».

Была еще одна неявная, но очень существенная для советского социума черта у этого официозного массового мероприятия. Помимо объявленных рабочих-пушкинистов и прочей местной самодеятельности, для огромных тиражей издательств, не говоря о прочем, нужна была мощная профессиональная база. Одно только Полное собрание сочинений в 15 томах в издании Академии наук получило тираж 540 тысяч экземпляров. Плюс шеститомник Гослитиздата (600 тысяч экземпляров) и издание Academia (150 тысяч).

Известно, что в жестко организованном и стратифицированном советском обществе были ниши, куда могли укрыться люди «с раньшего времени» и даже опальные. Это упущение позволяло сохранять ниточку преемственности и поддерживать уровень культуры, ныне забытый. Такой нишей была, например, нужда в переводчиках – как на уровнях практических и бюрократических, так и литературных. До самого конца советская школа перевода могла считаться образцовой и обеспечивала читателя – увы, ограниченным, зато полноценным – запасом западной и прочей литературы.

Другая ниша – музеи. За ничтожные зарплаты там служили самоотверженные и высокие специалисты. Не могу в этом месте удержаться от личного отступления. Вспоминаю – уже в послевоенные годы – седенькую, невидную библиотекаршу в Театральном музее им. Бахрушина. Для читателей она была сущим благословением: не только выдавала затребованную книгу, но любезно предоставляла всю литературу по теме – своего рода «ликбез» для специалистов. В том числе книги, уже вычеркнутые из библиографии (до поры библиотека музея служила еще и прибежищем для репрессированных книг с экслибрисами сгинувших владельцев). Однажды мой муж увидел у нее на столе букетик и хотел поздравить с днем рождения. Оказалось, да, день рождения, но не ее, а «его Величества короля-Солнце Людовика XIV». Она была не только урожденная графиня, но убежденная монархистка и за пределами музея с сотрудниками не общалась. Директором музея, меж тем, была бывшая романтическая актриса (некогда даже дублерша великой Ермоловой) и пламенная коммунистка с семнадцатого года. И ничего – ладили. Зато барственный зам по хозяйственной части отметился тем, что украл из вверенного учреждения пару старинных ковров.

А в комнатушке при музее обитал Бахрушин – потомок основателя и известный специалист по балету, похожий в своем неизменном кожаном доспехе на Дон Кихота. Если добавить (не упоминая прочего столь же пестрого персонала) моего мужа, недавнего фронтовика-сталинградца, то портрет местного Ноева ковчега будет готов. Но это `a propos…

«Нашему поильцу и кормильцу…» Шарж М. Б. Храпковского.

В арестном и расстрельном 37-м пушкинистика оказалась не просто нишей, но вместительной пещерой («Унесем зажженные светы / В катакомбы, в пустыни, в пещеры» – Брюсов) для разбитого научного авангарда и прочих гуманитариев. Бдительные советские люди не преминули подметить это, и «пушкинский год оказался годом крестового похода против пушкинистов». Их обличали в статьях, высмеивали на эстраде и в карикатурах: «Памятник Пушкину окружен толпой пушкинистов с развернутыми транспарантами: „А. С. Пушкину от комментаторов“, „Нашему поильцу и кормильцу“ и т. п.» [42] – во времена народной пушкинистики и комсомольского минимума это было по-своему даже и логично. Но академическое издательство научным уровнем не поступилось. Очередная ирония истории: изо всего размаха мероприятий именно эти пятнадцать увесистых академических томов, подготовленные пушкинистами, оказались самым ценным и «долгоиграющим» результатом юбилея. Они и до сих пор являются наиболее полным и фундированным собранием сочинений. Когда, уже в постсоветское время, Лотмана – последнего из могикан отечественной пушкинистики большого стиля – спросили, не пора ли обновить академического Пушкина. Он согласился, что да, пора, но, увы, пока нереально, упомянув только часть тех имен, которые обеспечили необходимый научный уровень: Щеголев, Цявловский, Томашевский, Измайлов, Бонди, Гиппиус, Эйхенбаум, Якубович, Виноградов, Тынянов, Оксман, Гуковский, Мордовченко, Благой и другие. В существенной части это были адепты блистательной ленинградской формальной школы, поднявшейся с революцией, а в 30-х разгромленной, так что само слово «формализм» поменяло коннотацию на отрицательную. Именно ими и были