Шрифт:
Или вот еще:
И теперь средь пустынных окраин Я — колеблемая ветром трость… Господи! Ты здесь — хозяин, Я — только гость. Отпусти же меня этой ночью, Я не дождусь зари, Отпусти меня в дом свой Отчий, Двери свои отвори!Приближаясь к роковому порогу, за которым кончается эта жизнь, поэтесса проявляет свой пророческий дар. Все стихи ее перед смертью исполнены предчувствия смерти. Высокий дух ее трепещет от сознания своей неготовности и в то же время втайне ликует в ожидании скорого раскрепощения:
Я живу в ожидании кары И в предчувствии райских услад…Все эти последние годы своей жизни, сложившейся для поэтессы необыкновенно жестко и жестоко, почти поработившей ее злобе дня своего, А. Герцык принуждена впервые встать лицом к лицу с действительностью, всегда столь тягостной для нее, да еще с дикой действительностью русской революции. «С высот незыблемых впервые я созерцаю тяжкий дол…», — говорит она. Тут в ее художественной личности раскрываются новые черты. Ее прежде неопределенная мистичность, религиозная настроенность становится верованием, подлинной религиозностью. Буквально все стихи ее этого периода озарены или, по крайней мере, просвечены стремлением к Богу, исканием путей к Нему. Беру самые примечательные:
Заросла тропа моя к Богу Травою густой. Никто не укажет дорогу, Нужно самой…И дальше:
«Богородица-Приснодева, Укажи мне путь. Ты сложи суету земную, В нищей встань чистоте И в святую рань, в золотую — Выходи налегке».Или:
Его Имя, как светило, Жизнь и пламень излучает. Его имя разлучает С тем, кому Оно не мило.А вот еще стихотворение, названное «Храм», где поэтесса не находит ничего прекраснее «Дома белого, где в курении растворяется плоть», это — «Дом, где сходится человек и Господь».
Итак, пройден большой и извилистый путь. От интимной и туманной мистичности к четко-белеющей верующими полной Церкви, от Кого-то светлого, но безымянного — к Лучезарному Имени. И какой «русский» это путь! Какое русское богоискательство!
Мне хотелось бы к старцу скрыться В одинокий сосновый скит. И при бледной дрожащей лампаде, Позабыв всех друзей имена, В голубом просветленном взгляде Прочитать, что я спасена.И опять та же мысль:
Приду в далекое селенье К святому старцу отдохнуть. Скажу: открой мне в чем спасенье…Не могу не привести еще одного стихотворения, и смыслом, и ритмом изумительного, которое выписываю целиком:
Дают нам книги холодные, мертвые, И в каждой сказано о Нем по-разному, Толкуют Его словами пророческими, И каждый толкует Его по-своему. И каждое слово о Нем — обида мне, И каждая книга, как рана — как рана новая. Чем больше вещих о Нем пророчеств, Тем меньше знаю, где правда истинная. А смолкнут речи, Его взыскующие, И ноет тело от скуки жизненной… Как будто крылья у птицы срезаны, А дом остался без хозяина. И только свечи перед иконами Мерцая, знают самое верное. И их колеблющееся сияние, Их безответное сгорание Приводит ближе к последней истине.Другая новая черта, явившаяся в Герцык в годы революции и ее бед, это — жарко вспыхнувшая в ней любовь к родной стране, к ее детям и к детям-малюткам особенно. Как дева-обида, как птица-Горюнья веет она над Русью в ее лихолетье, над неродящими полями, над голодающими и холодающими людьми — и кроткими, горькими жалобами звучат ее песни:
Как грешница без покрывала, Стоит бесхлебная страна. Господь! Сними с нее опалу И дай зерна.Или вот — стихотворение «Подаяние»:
Над человеческим бессилием Ликует вьюга и глумится. А как же полевые лилии? А как же в поднебесье птицы?И дальше:
Есть грань, за нею все прощается. Любовь царит над миром этим, Преграды чудом распадаются — Не для себя прошу я — детям.Вот еще трогательнейшие строки:
Рассыпалось все на свете, Не стало ни мужа, ни брата. Остались нам только дети. Им нужно, чтоб их любили, И нужно, чтоб их одели…И, наконец, еще строфа, полная почти мученической восторженности:
Только тайна одна необманная Мне открылась и дух зажгла — Как любить любовью безгранною, Как в любви вся земля светла.Дочерчивая образ А. Герцык как поэтессы, скажу, что творчество ее — глубоко русское в самом прекрасном значении этого слова. Все, что создало, напоило, зажгло эту поэзию-песню, коренится в русской земле и русской душе. Ее лирическая тропа из девичьей светлицы среди чащоб, марев и зарев российского бытия в скит к старцу и к Богу — не тропа ли каждого русского писателя и… русской богомолки. И великая любовь к людям — всяким — и добрым, и лихим, — любовь, зарождающаяся жалостливостью и завершающаяся жертвой, не присуща ли она в разной степени всем из нашего народа — от великого до малого, от Достоевского до описанного им мужика Марея? А эта незаботливость о телесном и удаление от мира сего — это Мариино святое «безделие» — не одно ли это из качеств и в то же время недостатков русского народа? Да, А. Герцык была настоящей русской писательницей, и русская же горе-горькая выпала ей судьба!