Почти весь день жила она на улице, а возвращаясь, уже ничего не воспринимала, не видела дома. Пришло письмо от Виктора Павловича и лежало нераспечатанным на столе говорила рябая Дуняша о чем-то хозяйственном, — не понимала, не слушала ее Ольга.

Что это было такое, что любила, что помнила она всегда, как сквозь сон: где те слова, краски, кусочки жизни, что говорили о скрытой радости и влекли из жизни? Отчего все забылись или кажутся мелкими, не открывающими главного? Теперь, когда она не прятать и припасать их хочет, а по следам их разыскать то, о чем они вещают, недостаточными кажутся, заметаются в памяти.

Проходила вечером близ церкви. У входа стояли нищие, и мимо них провела одна женщина другую, поддерживая ее, молодую еще. И вдруг молодая, ухватившись за нее, заголосила тонко и пронзительно, выкликая что-то, и забилась головой о дверь. Женщина накрыла ее платком и уговаривала, и пыталась продвинуть в дверь, а голос буравил непроходимую стену. И задрожало, забилось сердце Ольги, с трудом перевела дыхание, и прикусила губу, чтоб не закричать самой так же — голосисто, пронзительно и безысходно. В голосе этом признала на миг путь туда, куда рвалась. Другой путь, но наверно туда же. Залиться, закатиться таким вот воплем, тонким, кликушечьим, и пробуравить им ход туда…

Испуганно бросилась бежать дальше — испугалась пути такого, сердце билось больно, стукалось о стенки свои, и крепко сжимала губы, чтоб не вылетел из них крик.

Еще позже шла через мост, остановилась, легла на перила и смотрела на густую, черную, недавно проснувшуюся реку с кое-где плывущими льдинками. Без мыслей смотрела, и показалось вдруг, что здесь, в гиблой, одинокой воде, другой путь все туда же, к тому же ведущий. Испуганно отшатнулась и побежала дальше. «Господи! Ведь не умереть же хочу я! Не убить себя! Не к смерти же тянусь! Знаю, что есть другое, на смерть непохожее, тайное, верное, о чем всегда думала, что видела смутно, сквозь все… Где оно?..»

Похолодевшая, с мелкой дрожью в теле, вернулась домой. Было поздно. Прошла в спальню, заперлась, села на пол у кровати и стала покачиваться и вытягивать шею вперед. На миг вспомнила было о людях: позвать Дуняшу и поплакать перед ней? Послать за Варей? Пойти к кому-нибудь из знакомых, хоть к Савицкому…

Но поняла, что нет больше людей, ни одного нет. Как развязались нити, так и отпали они одна за другой. Только Бог. Но никогда молиться не умела, не давал Бог молиться. Сразу успокаивал, укачивал, усыплял ее. В первый раз за два дня улыбнулась Ольга, когда вспомнила, как Бог любит ее. И, поднявшись с полу, зажгла восковую любимую свечку и легла на постель, чтоб удобней было смотреть на огонек.

Душа устала биться о стенки жизни, ища выхода. Хотелось верить, что выход здесь, вот в этой комнате, в этом огоньке, в кресте на стене, в Божьей ласке. Сегодня же, теперь же узнать, где путь, как выйти из жизни… Пусть она хуже всех, неумная. Неумелая во всем… Только бы в этом одном поступить верно! Попросить у Бога этого одного. И больше никогда, ничего. Крепко зажмурила глаза, чтобы не отвлекаться видом тонкого огонька, и слушала, как мысли и тоска ее кружились, как птицы, в темноте. Нащупывала ту точку, где Бог, откуда можно поговорить с Ним. И только что нащупала, как знакомое нежное объятие охватило ее, разум потушило, заглушило, как белым пухом ее мольбы. И отчетливо прозвучал Голос: «Не надо. Знаю. Все знаю сам. Отдохни».

Кто это сказал? Что это было? Как задержать, закрепить слухом слова Его? Сразу наступил отдых и тишина, и радость. Не о чем стало просить. «Господи! Я хочу быть совсем Твоей! Совсем, навсегда…» — восторженным шепотом сказала Ольга. Разомкнула глаза и встала, чтоб нарушить непереносимую сладость, чтоб не утруждать больше Бога собой, чтоб опомниться от счастья. Блаженно ныло и горело все тело, будто вырванное с трудом из другого мира, во рту ощущалась странная прохлада, будто вкусила незнакомого, нежного плода.

— Вот это и есть оно самое, — вслух сказала она. И вдруг торопливо стала раздеваться.

Нужно было надеть все чистое, все лучшее, потому что знала, что сейчас Бог опять заговорит с ней. Уже окунулся туда ее внутренний взор, струящийся из вечности светлый поток залил ее… Дрожащими от нетерпения руками сорвала все с себя, стала доставать из комода чистую рубашку, выбрасывая все ненужное на пол, вспомнила о белой шелковой тальме, в которой венчалась, и открыла шкаф, чтоб найти ее где-то в глубине. Потом, прервав на миг одеванье, опустилась на колени и долгим поцелуем поцеловала пол. Хотелось еще ниже поцеловать, ниже пола, ниже земли… Медленно и туго завязала тесемкой растрепавшиеся волосы, чтоб не падали на глаза, не мешали. Казалось, что придется проходить головой сквозь узкое пространство, и нужно так, чтоб не задеть ни за что. Вот сейчас ляжет опять — белая, чистая, доверчивая, и попросит Бога научить ее, повести за собой… Как просто!..

В дверь сильно стучали:

— Барыня… Отворите, барыня…

Ольга стояла среди комнаты и не сразу поняла, откуда звук. Потом рванулась к двери и, ничего не понимая, с блуждающими глазами, отперла… На пороге стояла босая испуганная Дуняша. Откуда-то доносился крик:

— Барыня… С Костенькой плохо, Анна Игнатьевна вас зовет… Задохся он.

Ольга уж летела в детскую. Белая шелковая тальма развевалась по коридору. Увидела свечу, стоявшую на полу. Анна Игнатьевна держала в руках Костю в рубашечке, а он бился, рвался из рук, лая каким-то нечеловеческим, диким лаем, беспомощно, с выкатившимися глазками ища воздуха.