Хан, однако, не был намерен уничтожать верного клеврета — разве что немножко помучить.

— Ладно, успокойся. Ты еще сумеешь заслужить новые почести. А где твой кабардинский приятель, как его… еще имя на твое похоже?

Наконец-то хан вспомнил о Шогенукове! Князь вошел в шатер, с трудом подавляя противную слабость в ногах, и склонился в низком поклоне.

— Говори! — приказал хан.

«А что говорить?» — с испугом подумал Алигоко, но его изворотливая находчивость не подвела и на этот раз.

— Ослепительный хан! О ты, затмевающий свет луны даже в полнолуние! Пусть руки твои достигнут того, к чему стремятся твой прозорливый ум и великодушное сердце! Мой злостный враг Кургоко Хатажуков сумеет нанести немалый урон крымскому войску, если оно будет растягиваться в походе и расчленяться на отдельные отряды. Кабардинцы большие мастера устраивать засады и нападать неожиданно. Будь мне позволено великим ханом, я осмелился бы предложить, не мешкая ни одного дня и не тратя времени на мелкие стычки, отрезать Кургоко проходы в горные ущелья, а потом вытеснить его постепенно из лесов на открытые равнины. Еще можно успеть перехватить множество мирного люда, двинувшегося вместе с тысячными стадами скота в труднодоступные отроги Главного Кавказского хребта.

— Это мы и без тебя знаем, — махнул рукой хан, однако от проницательного взора князя не укрылось то, что его слова были внимательно выслушаны и будут, конечно, учтены.

— Ты все сказал? — спросил хан.

Шогенуков понял — если он сейчас ответит «да», то хотя и не навредит себе, но также и пользы не извлечет из этой беседы. И он решился — умный джин взял верх над жадным:

— Не в моих слабых силах оказать великому владыке мало-мальски заметную услугу, зато ее может оказать ему в битвах одна немаловажная принадлежность воинских доспехов, освященная в столице мусульманства…

— Что за принадлежность? — снисходительно поинтересовался Каплан-Гирей.

… И старинный панцирь вновь был извлечен па свет божий.

В шатре к этому времени зажгли с дюжину свечей, которые в Кабарде были редкостью даже в княжеских домах, хотя кабардинцы и поставляли воск Крыму и Турции.

Бесцветные глазки хана алчно блестели, когда он поглаживал руками отражавшую огоньки свечей изумительную голубоватую сталь. Властелин Крыма вдруг утратил изрядную толику своего величия и стал немножко больше похож на человека.

— Так ты утверждаешь, что он принадлежал еще Салаху ад-Дину? Освящен в храме Каабы и имеет чудодейственную защитную силу?

Шогенуков радостно кивал головой. Он уже почти не жалел о своем решительном поступке.

Его величество соизволил примерить панцирь. Он ему оказался слегка свободен, но если, как заявил Баттал-паша, вместо одного подкольчужника надеть два — для этой цели хорошо подойдут кожаные черкесские теджелеи [170] , — то обновка будет точно впору.

— Что означает эта надпись на арабском? — обратился к Шогенукову хан.

Князь ответил, что ему это неизвестно, ибо он, «бедный адыг», не только не силен в арабской грамоте, но в любой другой грамоте тоже. Предание упоминало о каком-то изречении из Корана.

— А где твой грамотей? — с суровой требовательностью вопросил Каплан-Гирей своего кадия [171] . –

Ты, кажется, хвастался, что он чуть не все языки знает.

Кадий, высокий и тощий старик, тяжко вздохнул:

— Коль скоро мои слова вызовут гнев нашего луноподобного, то гнев этот будет праведным. У меня самого сердце ныне полно скорби, а душа негодования: этот внук греха и сын ишачьего навоза не далее как прошедшей ночью накурился шайтанского зелья — гашиша — и неосторожно упал на раскаленные угли прогоревшего костра. Он сильно обжег свою богомерзкую харю и сейчас, наказанный аллахом, мечется в беспамятстве на моей мажаре.

— Дашь ему плетей, когда очнется, — добродушно махнул рукой хан: гневаться «ныне», хотя бы и «праведно», у монарха не было желания.

Панцирь, разумеется, никого не оставил равнодушным. Важные сановники до отказа вытягивали свои жирные шеи, перешептывались и даже не всегда могли удержаться от громких восклицаний. Она, эта сталь с золотыми заклепками и золотым львиным ликом, и в самом деле обладала каким-то завораживающим свойством!

Один лишь Алигот-паша не издавал ни звука. Угрюмо набычившись, он изредка бросал на Шогенукова злобные взгляды.