Князь Алигоко вышел из ханского шатра вспотевший, по счастливый. В руках он держал расшитый бисером кошелек с золотыми монетами, а в ушах у него до сих пор звучало сладкой музыкой обещание хана подумать о «дальнейшем положении Алигоко-паши» (имя князя хан, как выяснилось, помнил прекрасно).

Чья-то грузная туша выплыла из темноты и загородила Шогенукову дорогу. Он услышал хриплый, дрожащий от ярости голос Алигота:

— Где взял? Почему скрыл?!!

— От хана я не скрыл…

— Ведь мы должны были вместе… Мы еще там… эта… увидели вместе! И хану должны были поднести его вдвоем. Вдвоем!

— Или, что еще лучше, сиятельный паша сделал бы это один. Не так ли? — Шогенуков поклонился с насмешливым смирением и быстро зашагал в темноту.

Что-то неразборчивое прошипел ему вдогонку Алигот. Князю показалось: вшиголовый шакал.

«Ничего, ничего, — думал Шогенуков, — когда-нибудь и это тебе припомним, боров пучеглазый! А пока можешь бесноваться, только гляди не лопни с натуги».

Перед рассветом обрушился водопадный ливень, промочивший до костей все войско.

Река вздулась, верхушки больших валунов, еще вчера торчавшие из воды, сегодня скрылись под мутными потоками. Не радовал и неожиданно холодный ветер, налетавший порывами со стороны Главного хребта.

Переправлялись завоеватели медленно, с частыми задержками. Огромные колеса телег, на три четверти утопавшие в бурой воде, застревали между камней, а лошади, не находя достаточной опоры, не могли сдвинуть с места тяжелый груз. Всадники легче справлялись с разбушевавшейся рекой, но их тоже сносило быстрое течение. Многих своенравная Малка стаскивала с брода и швыряла на глубину; то и дело можно было видеть, как еще несколько человек вперемешку с лошадьми, барахтаясь и захлебываясь, а то и совсем скрываясь под водой, стремительно «плывет» вниз по течению.

Десятки мажар опрокинулись, развалились на части: тонули и кони, если кто-то не успевал обрезать постромки.

Крымцы тащили с собой тяжеленную пушку в упряжке из шести лошадей — это был подарок какого-то из султанов какому-то из ханов. Толку от пушки в такой войне никакого: Каплан, видно, решил взять ее для пущего устрашения противника и придания дополнительного веса своей царственной особе.

Когда переправилась большая половина войска, а было это уже после полудня, переправили и луноподобного с его свитой. Повозку, устланную войлоками и коврами, тоже тянули, как и пушку, шесть лошадей, да еще восемь здоровенных нукеров помогали проворачивать колеса. Хан громко икал, содрогаясь всем телом.

На том берегу орда поднималась вверх по склону и занимала обширное безлесное плато на той самой горе, чей ближний к реке скат написал обрывистыми уступами над малкинской долиной.

Противоположный от реки край плато полого спускался к дремучему лесному массиву.

К вечеру на правый берег Малки перешло уже все войско…

Маленький Тутук, его громоздкий приятель Шот и еще два человека сидели в густом подлеске у нижнего края плато и наблюдали, как на верхней половине чуть покатого склона накапливалось крымское войско. Старший среди четверки, бывалый шестидесятилетний муж со шрамами на обветренно-багровом лице и чуть сдвинутой набок переносицей, имел круглый деревянный шит с набитыми на его поверхности железными пластинами, русский стрелецкий бердыш и шлем на голове. Все наступательное и оборонительное оружие старого витязя было «по возрасту» значительно старше не только его самого, но, наверное, и его дедушки. Безусый юноша, внучатый племянник почтенного воина, располагал короткой пикой с остро отточенным наконечником. У Тутука — большой боевой лук и сабля. Шот выбрал самое подходящее для себя оружие: огромную дубину с круглым утолщением на конце, утыканном металлическими шипами.

На горе становилось, как отметил Шот, гораздо оживленнее, чем когда-либо это видели здешние чабаны.

— А они все идут, идут, идут, — сказал Шот, — ну как бесконечные овечьи отары во время перегона.

— Только не бывает таких зубастых овец, — мрачно проворчал матерый вояка.

— Очень много, очень, — сокрушенно покачивал головой Шот. — Побьют они нас.

Тутук насмешливо фыркнул:

— А ты, мой мальчик, не дойдя до брода, рубаху не задирай!

Старый джигит обвел молодых соратников снисходительным взглядом.

— Ваши мамаши еще вас всех и рожать не думали, когда мы с удалым Каспулатом, сыном Муцала и внуком Сунчалея, били этих татар. Били на реке Тэн [172] , били в степях тургутских [173] , где целый день скачи — не увидишь ни деревца, схватывались с татарами, да и турками тоже у стен Азова и на великой украинской реке.

И всегда почему-то крымцев оказывалось больше, чем нас, но мы их все равно расклевывали, как ястребы куропаток, и славу себе добывали немаловажную. Каспулат, бедный, любил меня — и за то, что мое имя Сунчалей (как у его деда), и за то, что привелось мне разок-другой немножечко отличиться в кое-каких рукопашных стычках. Да-а… А вот этих, — он небрежно кивнул в сторону врагов, — надо было у переправы встречать. Там они не смогли бы действовать излюбленной повадкой — разворачиваться широкой лавиной и напирать всем скопищем. Ведь только в открытом и ровном поле сильна их конница. Да-а… На берегу, на узком берегу, клянусь железными ногами Тлепша, мы должны были на них напасть!