«Всеукраинская академия наук, — говорится в решении ВУЦИКа, — в течение последних лет прошла сложный путь внутреннего роста и переустройства и уже становится подлинным центром научно-исследовательской работы. Успешная разработка ряда научных и практических комплексных и специальных проблем в различных областях социалистического строительства является участием в историческом деле переустройства Украины».

Григорий Иванович Петровский шутил:

— У вас, Александр Александрович, помещичья страсть к приобретению земель, лесов и людей. Сколько заповедников, опытных станций завел, какие таланты разыскал!

Прощаясь, Петровский советует:

— Вам лично, Александр Александрович, следовало бы снизить темпы собственной «пятилетки». Так недолго и свалиться — вон как осунулся, побледнел.

Но Богомолец — весь в работе. Думает: «Это только начало! Только начало!»

В канун пятидесятилетия ездил в Харьков: где-то кем-то тормозились поставки оборудования для новостроящегося института. Отцу писал: «В ЦК КП (б) У меня неизменно принимают предупредительно. В этот раз тоже разобрались, и горизонт сразу просветлел. Я неотступно думаю о той великой силе, какую представляет партия».

Профессору Н. Г. Ушинскому в те дни писал:

«…Вот уже прожито пятьдесят лет. Много? А я радуюсь и свершенному и в предвкушении новых свершений…

Строим огромный институт, издаем медико-биологический журнал, рассылаем его по Союзу и за границу; в своей крохотной лаборатории в Институте микробиологии изучаю местные аллергические состояния, скоро переключусь на взаимодействие стрептококков с организмом.

Позвал бы Вас к себе в Киев (в родной мне Киев!), но живу по-холостяцки неустроенно. Большую часть полученной квартиры отдал ученикам, себе оставил только комнату. Жилье холодное и неуютное, с никудышными печами…

В Москве бываю все реже и никого не успеваю повидать, так как из Киева увязывается хвост дел.

Молодежь моя кряхтит от всяческих организационных неполадок, но терпит, увлеченная перспективами действительно неплохими. У меня уже обрисовался план поисков для нового института. Основные вехи его вращаются вокруг сути процесса старения, внутренних и внешних причин его и выработки рациональной профилактики преждевременной изнашиваемости организма. В общем снова и снова во главе угла — борьба за нормальное долголетие человека».

Весной 1932 года Богомольца избрали действительным членом Академии наук СССР. Это не было простым актом вежливости по отношению к Украинской академии, а признанием больших заслуг ученого в области развития серьезнейшей из наук — науки о человеке.

Осенью Богомолец в составе делегации советских ученых едет в Германию в связи с русско-немецкой медицинской неделей.

Уже в день приезда в Берлин он выступает с докладом о развитии экспериментальной медицины в Советском Союзе.

Зал замер. Он чутко ловит каждую мысль гостя из загадочной страны Ленина. А ученый говорит об удивительных для западных коллег вещах: о коллективизме в разработке сложных научных проблем, об участии ученых в строительстве новой жизни.

Только в ложе Богомолец заметил несколько недовольных лиц. Они покинули зал, не дослушав доклада.

А утром вышколенный гид, угодливо расшаркиваясь, заменил длинный список предполагавшихся встреч, выступлений, приемов, экскурсий новым — всего с пятью адресами. В Германии начиналась полоса реакции. В этих условиях для берлинских властей выступления крупного советского ученого, «отличающегося, — как писала правительственная газета, — железной марксистской логикой и отличным знанием немецкого языка», были весьма нежелательны.

Официальный прием не осмелились отменить. Профессор Краус, приветствовавший гостей, был обескуражен утренним событием. Он просит не ставить на одну доску с правящими кругами немецких ученых. Но Богомолец далек от этого. Он высоко ценит блестящие работы представителей немецкой теоретической и клинической медицины, «дерзко выдирающих у природы ее самые сокровенные тайны». Вчера они друг друга знали только по печатным работам, а сегодня ведут беседу, как старые добрые соратники. У Крауса — взгляд, полный отчаяния:

— Что ждет Германию? Когда-то о Берлине писали: «В нем ненавидят все, что мешает спать». А теперь говорят: «…все, что мешает воевать». Для меня, врача, это превращение кажется ужасным.

Уже в машине, по дороге в гостиницу, Богомолец сказал своему спутнику профессору Мельникову-Разведенкову:

— Воображаю, какая прелесть сейчас у нас! Главное — воздух чистый, и дышится легко. Нет, лучшей страны, чем Россия, в мире нет!

И в тот же день, получив разрешение главы делегации, он досрочно уезжает домой. Богомолец намерен поделиться впечатлениями от поездки в Германию. Проницательным взглядом ученого он давно разглядел кризис буржуазной науки, особенно явственный в области естествознания и медицины. В Германии дошли до того, что советуют врачам меньше времени отдавать лаборатории, а чаще посещать кирху. Для многих немецких теоретиков патологии вообще не существует. Они считают нормальным все, что объективно имеет место в природе и обществе. Пытаясь оправдать социальное неравенство, они объявляют его нормальным уже потому, что оно существует в странах капитала. А какова цена утверждения о том, что здоровье человека, его долголетие не зависят от условий жизни, а целиком определяются врожденными свойствами?