Западную и южную части крепости защищал бор, подступавший почти к самому рву, а восточная была открыта и удобна для нападения — ей и досталось больше всего от Радзивилла. Пять месяцев прошло, а Шаховский все еще не восстановил разрушенной стены и не очистил рва. Случись еще нападение — с такой стеной города не удержать. Токмаков даже не представлял, как сможет оправдаться Шаховский перед царем за свою медлительность и нерадивость.

Только последние сотни пехоты свернули с дороги к бору, стоявший на разъезде Оболенский скомандовал шедшей вслед за пехотой коннице — в рысь! — и очень скоро почти на полверсты дорога освободилась. Стали видны упряжки наряда, за ними, чуть в отдалении, царские сани.

Токмаков вернулся к Шаховскому. Подъехал к ним и Оболенский. Молча, в напряжении стали ждать царя.

Наряд шел медленно, и царь мог бы его обогнать, но почему-то не обгонял — как будто знал, с каким напряжением ждут его, и нарочно старался подольше потомить ожидающих.

Долгими показались Токмакову эти полверсты, такими долгими, что, думал, и жизнь вся прошла, пока царские сани проехали их. Ему-то и волноваться, и томиться было не от чего, а волновался, томился, тревожился… Не нравился ему царь! Взъяренный, орущий, пучащий глаза и потрясающий кулаками, он был менее страшен, чем такой, как сейчас, затаенный, медлительный и с виду вроде бы спокойный. Такое спокойствие редко не оборачивалось бедой.

Царские сани медленно приближались. Воеводы спешились, пошли навстречу: Шаховский первым, в шаге от него — Токмаков, за ними — остальные невельские воеводы и тысяцкие.

Шаховский дождался, пока Иван вылез из саней, низко поклонился, вместе с ним поклонились и воеводы.

— Здравствуй, государь!

Иван не ответил. Медленно подошел к Шаховскому, медленно взвел на него глаза. Черное окружье его зрачков стало расползаться, будто сквозь них продавливались глаза; от переносья к щекам потекла холодная бледнота, а в уголках губ забилась сдерживаемая ярость. У Шаховского вздрогнули веки, по горлу медленно вверх прополз острый кадык и спрятался под короткой бородкой.

Иван сделал шаг в сторону, словно собирался обойти Шаховского, и вдруг резко, чуть не в самое ухо, шепнул ему:

— Иуда!

Веки у Шаховского вздрогнули еще сильней, брови напряженно сбежались к переносью, силясь унять эту дрожь.

— За что, государь?

— За что? — отскочил Иван, будто получил удар. — Волость пуста!.. Деревни брошены!.. Где смерд?

— Бежит, смерд, государь… Грамоту я тебе в Луки досылал.

— Бежит? — Иван схватил Шаховского за бороду и потащил к саням.

Стоявший около саней мужик в ужасе повалился на колени. Иван яростно схватил его за ворот, вздернул на ноги.

— Зри, старик!.. Се тот?..

К саням шустро, вприпрыжку, поддернув по-бабьи рясу, подскочил Левкий. Старик увидел его, напугался еще больше.

— С тобой бог, сын мой, — сказал ему ободряюще Левкий.

— Пошел вон, поп! — рыкнул Иван и снова встряхнул мужика. — Се тот?.. Тот, что спалил деревню?

— Доспех иной… — пролепетал мужик и снова подкосил ноги. Но Иван крепко держал его за ворот — не дал упасть на колени. — Тот… — с трудом выдохнул мужик и посмелей добавил: — Истинный бог — тот!

— Наветит смерд! — презрительно бросил Шаховский.

— Как перед господом, государь-батюшка! Крест на себя накладываю! — Мужик перекрестился.

— Верю тебе, старик…

— Ты веришь смерду, государь, — с возмущением сказал Шаховский, — и не веришь мне — князю, Рюриковичу! В наших жилах…

— В твоих жилах кровь Иуды! — криком перебил его Иван. — Ты согнал смерда с земли, ты пожег деревни!.. Чтоб волость запустить!.. Чтоб досаду и вред учинить мне! Ты скверней Иуды! — Иван снова схватил Шаховского за бороду и подтянул его голову к своему лицу. — Тот человека предал — ты землю отчую предаешь! Отечество — не меня! — Пальцы Ивана затягивали бороду Шаховского в ладонь, она трещала, как хворост в огне, а Иван сжимал, сжимал пальцы… Шаховский побагровел, из напряженных глаз выступили слезы… Иван отдернул руку, брезгливо стряхнул с пальцев клок волос.

— Небось клясться станешь?! Тебе — и богу израдить не тяжко! Рука не дрогнет крест наложить… Ну, восстань, ежели чист и невинен! Бога в свидетели призови! Положи крест! Положи!.. И пусть грянет гром с небес.

Бледнота на лице Шаховского сгустилась до желтизны.

— Божья кара страшней царской, сын мой, — сказал Левкий. — Паче земная страсть 67 неже вечная мука в аду. Ежели винен — скорись, и бог простит тя!

— Винен, — тихо сказал Шаховский.

— Не простит ему бог! — вскрикнул Иван. — Не простит!.. Кто царю противится, тот богу противится! Взять его! Федька! Васька!

Федька и Васька подскочили к Шаховскому, заломили ему руки. Царевич Ибак снял с седла аркан, кинул им.

Шаховский, не сопротивляясь, глухо сказал:

— Прости, государь… Оставь мне живот. Я повинился… В монастырь уйду. Схиму 68 приму!..

— В монастырь?! — хихикнул Иван. — Схиму примешь?! — Его ощеренное лицо вплотную приткнулось к лицу Шаховского — казалось, он вот-вот вцепится в него зубами. — Схиму?! Праведником возмнил стать?