«Все-таки устроила притон, давалка дешевая», — взвинчивал себя Микуля, еще не зная, для чего именно. А он ведь почти поверил, что все врет лопуховская молва, что было у нее мужиков на копейку, а наплели — на сто рублей. «Нет, ты, видать, обзолотеть хочешь, дорогуша моя…» От светящегося окна его отделял наконец неширокий палисадник. Не задерживаясь, Микуля перемахнул через изгородь и, стараясь не наступать, а вот так вот — всовывать ноги в снег, чтобы не скрипел, подкрался к окну. Через узкую щель между занавесками он лишь предположительно определил, что теплушка пуста. На столе здесь стояла вроде бы опарница, увязанная козловой шалью… Беззвучно качался маятник часов… Видел он и входную дверь, кошелку с силосом, занесенным оттаивать на ночь… Неизвестно было, чьи валенки стоят у порога.

Микуля потер левое ухо, поморщился и вдруг увидел у двери Антонину, только что вошедшую в дом. В руках она держала зажженный керосиновый фонарь… Вот сняла телогрейку, подтянула сползший с правой ноги, пока разувалась, шерстяной носок… Микуля осторожно выбрался из палисадника.

Тут, скорее всего, караулили готовую отелиться корову. Он и кличку вспомнил — Ягодка. И зло сплюнул в сугроб. Чего ради, спрашивается, приперся сюда? Какой, скажите, ревнивец… частный собственник выискался! Но он уже знал, что просто так не уйдет отсюда. Знал, чего уж…

Как и предположил Микуля, ни одна дверь — ни сенечная, ни входная — изнутри заперты не были. Расправив на плечах полушубок, он вошел и привалился плечом к косяку. Кислый запах талого силоса шибанул в нос. Антонина, что-то искавшая в ящике кухонного шкафа, невозмутимо (это она умела) уставилась на него.

— Если, — что-то заклекотало в горе, и Микуля подкашлянул, — если ты думаешь, что непрошеный гость хуже татарина, то имей в виду: по просьбе крымских татар безобразие ликвидировали. Теперь надо говорить: лучше, — он опять подкашлянул. — Не ждала?

— Ждала, — вдруг просто и твердо сказала Антонина.

И улыбнулась.

Микуля обозвал себя идиотом и, наверное, покраснел. Не помнил он, когда в последний раз чувствовал себя виноватым, может быть, этого вообще не было. Антонина не спешила подойти к нему, и он не знал, что ему делать.

— Раздевайся, у нас натоплено, — сказала она наконец.

Вешая полушубок, Микуля посмотрел на керосиновый фонарь.

— Пополнения ждете? — спросил. — В смысле, корову караулишь?

Не сразу, видно, сообразив, о чем он, Антонина пожала плечами.

— Да-а… Крючков комбикорм привозил, выходила рассчитываться.

— Не разорили еще? — спросил, нахмурясь, Микуля и подумал, а не сама ли она под руководством матери производит тот фирменный слободской самогон…

— А куда денешься, — Антонина опустила руки. — Скотники обнаглели вконец: за мешок комбикорма — литр, за воз силоса — литр, за дробленку — бутылку! Хоть самой на ферму переходи.

Микуля опять почувствовал запах силоса, увидел валенки, перенесенные от порога на плиту, штук шесть кизяков и дрова возле печки, ворошок бересты на загнетке. И эта опарница, квашня на столе… «Да-а, притон», — подумалось. Непросто было матери с дочерью кормить младшего умника, выходившего в люди на городских асфальтах. Микуля знал немного Вовика Богомолова, знал, что седьмой год обещает он отплатить добром, — видел бы, за что собирается «платить»…

— А, ладно, — махнула рукой Антонина. — Потуши этот фонарь, я переоденусь.

Она ушла в горницу, так и не дотронувшись до него, и Микуля, расправившись с фонарем, не знал, куда деть себя. Подошел и сдвинул поплотнее занавески на окне. В простенке, залепленном картинками из журналов, отметил прибавление и щелкнул самую мордастую артистку (или кто там она) по носу, отчего та заулыбалась все же менее жизнерадостно.

— Валер, — Антонина выглянула из горницы, — возьми за зеркалом листок, почитай пока, — и скрылась, мелькнув голым плечом.

Микуля достал этот листок, задержав взгляд на фотокарточке Вовика с женой, вставленной в рамку зеркала, и подсел к столу. Покосился на вздохнувшую опарницу и развернул: «Хризантем» — было написано вверху листка шариковой ручкой, а ниже шли, надо думать, стихи. Микуля нахмурился и стал читать.

Микуля тихонько рассмеялся. Можно было и громче, все равно тетка Марфута не услышит, но он еще не знал, что скажет Антонина.

Автор ему был известен. Его определил бы любой лопуховский житель, только удивился бы: что за «Хризантем»? Николай Крючков был автором в основном обличительных произведений. С прошлого года помнилось: