Шрифт:
Было там и про Микулю, но нескладно, глупо как-то, Крючков мог и поинтересней. Вот недавно он выступил в продовольственном магазине при большом скоплении народа:
В этих людях душа обеднена, И почти что совсем нет души. На сберкнижках хоть полмиллиона, На себя они тратят — гроши!Многие обижались: че ж теперь, скумбрию-консерву мешками покупать?!
Микуля посмотрел в листок — «Хризантем»! — и опять засмеялся тихонько, хотя что-то уже шевельнулось под ребрами. Все знали: стишки свои Николай Крючков из пальца не высасывает. Слагает, что видит; как думает — так и говорит; что почувствовал, то и описал вот… Чего она там возится целый час?
Антонина наконец появилась. Знакомый халат, знакомые духи, на голых ногах — тапочки с пушистой опушкой, кошачьи такие мокасины… Она села напротив.
— Прочитал? Вот так! Я ему говорю: больно уж ты безмятежно хочешь бутылку заработать! Давай, вези концентрат, тогда уж заодно литр поставлю. Комбикорм привез! А вообще интересно, правда? То «перегаром все дышат», а то — «вить я любви совсем не ждал»! — она засмеялась так же громко, как говорила, и это всегда значило: забудь про маму, двое нас в доме, и глухая слобода вокруг…
— Ну, со свиданьицем? — спросила Антонина без обычной игривости.
— Не хочу, — качнул головой Микуля. — Час назад выпил бы, — признался, — а теперь не тянет… Ты знаешь, что за собрание нынче было? Концерт, — и он стал рассказывать. — Хохла, конечно, не переупрямишь, а тут уступил!
Он сыпанул подробностями. Переименование колхоза, правда, никакого впечатления на Антонину не произвело.
— Лучше бы договорились корм населению продавать, — вставила она. — Или хоть бы поросят по договорам выписывали: одного в колхоз, а другого себе откармливай — и вот тебе на обоих кормочек. А то в прошлом году баламутили, баламутили…
Микуля сбился, достал сигарету и отошел к плите, присел там на низкую скамеечку. До чего Вовик родных своих баб довел… Закурив, усмехнулся и вдруг очень похоже изобразил вислоносого фуражира, выступавшего на собрании. Антонина легко рассмеялась, он улыбнулся ей и вдруг обнаружил себя на с в о е м месте, на табуреточке, обсиженной еще в прошлую осень.
«Чего я несу? — поразился. — При чем тут собрание это?» И он опять был смущен, а Антонина оказалась рядом и положила руку ему на плечо.
— И свитер тот же, — сказала.
Микуля раздавил окурок о дверцу плиты и неловко обнял ее колени…
Про тетку Марфуту он вспоминал на пороге горницы, замолкал и шел, держась за Антонину, на цыпочках. «Да не крадись ты», — обычно говорила она, не понижая голоса. Сегодня Микуля был трезв абсолютно, и от ее голоса в кромешной тьме, в двух шагах от материнской кровати, аж вздрогнул.
— Зачем ты так? — пробормотал, и она послушалась.
— Стол теперь у нас посередине, — шепнула и чуть дотронулась до крышки (а могла бы и ладонью похлопать, обозначая острый угол).
За занавеской Микулю ждало еще одно испытание: Антонина обычно включала на все время жужжащий ночник в виде оранжевой лилии. Хмельному ему было даже очень желательно это скудное освещение, а теперь… «Хоть бы раздеться успеть», — думал Микуля, потому что к свиданию специально не готовился, однако. Антонина словно забыла про ночник, и за сатиновые общевойсковые до колен можно было не волноваться. А может быть, она легко читала его мысли в незамутненной голове? В ноябре, когда случился разлад, он, кажись, и правда был невменяемый от литра слободской сивухи…
Ожидание чего-то невероятного завладело Микулей. Он замер на постели, хотя это было не в их правилах — обоих в эти минуты взвинчивал азарт борьбы, очень даже не шуточной, из которой оба выходили побежденными, и на спине у него едко пощипывали свежие царапины… Теперь Микуля хотел бы уклониться от горячих, цепких объятий Антонины, и не знал, как это сделать поаккуратней, чтобы не обидеть ее, двадцать раз уже повторившую «соскучилась — соскучилась — соскучилась»… Но она и это поняла без слов. Размягченная ее ладонь легла Микуле на грудь, согрелась и поплыла медленно, тихо поплыла вниз, оставляя след ласки, вызывая непривычный озноб. Микуля не шевелился, он словно видел этот теплый след и уплывающую ладонь.
— Тонь, — Микуля проглотил комок, — не надо так…
— Нет, нет, — зашептала она, прижимаясь, — хоро-оший…
В эту ночь учились они и разговаривать.
Микуля уже засыпал, лежа на спине, когда Антонина тронула его за плечо.
— Валер, наверно, пора тебе, — и тихо прильнула, чтобы запастись теплом, сохранить его, неизвестно, на сколько часов или дней сохранить.
Микуля блаженно улыбнулся в потемках.
— М-м, пора, — пробормотал, соглашаясь. — Я уже сплю.
— Домой, — уточнила Антонина, — поздно… Вале-ер. Скоро мама встанет тесто месить. Слышишь? Пироги у нас.