Ужас охватывал душу, и в то же время она содрогалась от оскорбления. Было так мучительно больно вспомнить, что незаслуженно обидел любимый человек. Не хотелось верить этому.

«Не может быть… Они ошиблись», – думалось, хотя в то же время какое-то тяжелое чувство говорило, что это не ошибка, что это сделано нарочно. Но только что? Как и кем?

Неужели ничего не скажут, ничего не объяснят? Не может быть! Тут какая-то ошибка, и она объяснится. Нужно выяснить ее!

И не помня себя мальчик кинулся к двери.

– Отоприте! – крикнул он таким диким голосом, что самому стало жутко.

Никто не откликнулся. Отчаяние начало овладевать Юркой.

– Отоприте! – снова крикнул он и принялся яростно бить в дверь кулаками. Потом прислушался: ничего, только издали глухо доносились чьи-то возгласы. Он разобрал в них голос кухарки.

Он опять принялся стучать в дверь, и снова безуспешно: во всем доме не было ни одной души, которая пришла бы к нему на помощь. Все отвернулись от него. Совсем обессилев, бедный мальчик дотащился до кушетки и упал на нее.

Вспомнилось, как некоторое время тому назад он лежал на этой же кушетке и тоже в горе. Вспомнилось… И мучительно сжалось сердце: теперь было ясно, что к нему не придут утешать. Что-то ужасное, чего он не понимал, отняло от него любовь и ласку дорогих людей.

Тяжелее и горче становился клубок в горле… Прерывалось дыхание от горя, давившего грудь. Наконец брызнули слезы…

Юрка плакал второй раз в жизни, и притом в такой небольшой промежуток времени!

В коридоре раздались шаги. Юрка постарался успокоиться и, отерев слезы, повернулся лицом к стене. Почему-то усиленно забилось сердце.

«Верно, узнали всё!» – пронеслась в голове радостная мысль.

Кто-то вошел в комнату. Юрка зажмурился: он по шагам узнал Ихтиарова. Сердце сжималось то тоской, то смутной надеждой.

– Ты спишь, Жорж? – холодно осведомился голос Александра Львовича – и сразу рухнули все надежды: холодом уныния повеяло на душу.

– Нет, – дрогнувшим голосом ответил Юрка, поднимаясь с кушетки.

Александр Львович опустился на стул возле стола и несколько секунд молча смотрел на мальчика. Он все время думал о случившемся, и его убеждение в виновности Юрки не поколебалось. Теперь он решил попытаться добиться признания. Собственно говоря, во всем случившемся Ихтиарова больше всего мучило запирательство мальчика. Он охотно бы простил его, если бы тот сознался в проступке и раскаялся. К тому же деньги, если взяты, то не для себя, а, по всей видимости, для тетки, разжалобившей его, а быть может, и запугавшей чем-либо. И Александру Львовичу было бы вполне достаточно чистосердечного признания мальчика, чтобы простить его. Он постарался бы забыть о случае, и только. Но теперь получилось другое. Юрка в его глазах становился лжецом, и Ихтиаров предполагал принять по отношению к нему самые крайние меры, если мальчик будет упорствовать и стараться извернуться.

– Ты мне до сих пор ничего не сказал, Жоржик, – барабаня по столу пальцами, начал он. – Может быть, ты теперь одумался и будешь откровеннее?

Юрка задрожал: тот же суровый и холодный тон, что и раньше. Что он мог ответить?

– Мне бы хотелось знать, – продолжал Ихтиаров, – зачем тебе понадобились деньги, и притом так много сразу? Что заставило тебя взять их?

– Но… но… я не брал никаких денег, – с трудом выговорил мальчик.

Ихтиаров с изумлением поглядел на Юрку: ему не приходилось сталкиваться с таким «упорным запирательством», каким ему казалось все поведение мальчика. Юрка все ниже падал в его глазах.

– Ты не брал кошелька Эммы Романовны? – холодно, почти с пренебрежением в тоне сказал он.

– Какого кошелька? – вырвалось у Юрки, и он не без страха взглянул на Ихтиарова, снова вспомнив купальный мешок немки.

Это не ускользнуло от Ихтиарова. И Александр Львович решил положить конец сцене.

– Того, который был найден под тюфяком твоей кровати! – резко заявил он.

– Моей?!

Если бы кто-нибудь незаметно подкрался сзади и изо всей силы ударил Юрку чем-нибудь тяжелым, он не был бы поражен больше, чем этими словами. Он пошатнулся даже, потому что у него помутилось в глазах от этой вести.

– Но это неправда… – весь холодея, прошептал мальчик.

– Жоржик, – остановил его Ихтиаров. – Ты знаешь ведь, как я любил тебя. Теперь же твое поведение… – у него не хватило духу окончить: Юрка был бледен как полотно, и видно было, что каждое слово мучит его. – У тебя же хватает совести лгать мне в глаза.

Юрка не сразу ответил. В его чувствах вдруг произошел перелом. Второе незаслуженное обвинение переполнило меру, и возмущение заговорило в душе. Щеки его вспыхнули вдруг лихорадочным огнем, глаза блеснули.

– Я никогда не вру, – твердо заявил он.

Голос только чуть дрогнул; глаза смотрели твердо, и возмущение вспыхивало в них. Кулаки судорожно стиснулись, точно мальчик собирался защищать свою честь.

Ихтиаров с изумлением посмотрел на него. Эта перемена поразила его.

– Ты никогда не врешь, хорошо, – невольно меняя тон на более мягкий, сказал он, – но объясни тогда, каким образом кошелек попал под твой тюфяк?

– Но я и не видел даже кошелька… с деньгами…

Если бы Александр Львович мог хоть чуточку усомниться в словах Эммы Романовны, то он поверил бы мальчику: до того правдиво звучал ответ и так честно смотрели глаза. Но Эмме Романовне он не верить не мог…