Дунька вскочила со стула и расцеловала Марфу.

–  Учись, пока я жива, - сказала многоопытная сводня.
– Я тебе, Дунька, что скажу. Молодая и красивая баба многого добьется - да не всего. Хитрая старуха тоже многого добьется - да не всего. А вот как молодая со старухой объединятся…

И тут обе совершенно некстати подумали об одном и том же человеке.

И тут же обе об этом догадались.

–  Экая заноза, - вроде бы и некстати, а на самом деле - вполне к месту проворчала Марфа.

И Дунька, вздохнув, безмолвно с ней согласилась.

Архаров был сильно недоволен москвичами. Москва заваривала малоприятную кашу. Он не верил, что самозванец, которого с легкой руки государыни модно стало звать маркизом Пугачевым, дойдет до первопрестольной, однако чернь нехорошо оживилась, уже начинала в сумеречное время слоняться толпами по улицам, горяча друг дружку неистовыми словами. Десятские во многих местах просто боялись выходить и нести свои обязанности.

Наконец после того, как пьяная орава окружила архаровские сани прямо на Пречистенке, и в помощь отбивавшемуся кнутом Сеньке пришлось сделать два выстрела, Архаров опять перевел свой особняк на военное положение. Там в третьем жилье ночевали испытанные архаровцы, премного довольные таким общежитием. Они были неизбалованы - Тимофею доводилось и в сугробах спать, так что тюфяк на полу представлялся им царским ложем, тем более, что Потапу было велено кормить их без всякой экономии.

Несколько дней спустя Архаров был вызван к князю Волконскому - разбираться с незваным гостем. Записка была так хитро составлена, что и не понять, кто пожаловал. Но разумно расспрошенный архаровцами посыльный рассказал: генерал-майор, прибыл из Казани, по прозванию Василий Алексеевич Кар.

–  Мать честная, Богородица лесная!
– воскликнул Архаров.
– Как же он в Казань-то попал?!

Генерал-майору, сколько Архаров знал расстановку сил, полагалось быть где-то под Оренбургом, а не возвращаться в Казань, откуда он выступил против самозванца, имея под началом около полутора тысяч человек. И тем более - не скакать в Москву, куда его никто не посылал.

Наступил ранний зимний вечер, на Лубянке было тихо, и Архаров стал собираться. Но, когда он уже стоял в шубе, а Клашка эту шубу на нем оправлял сзади и одергивал, в кабинет, постучав, заглянул старик Дементьев.

–  Чего, как мышь, скребешься? Заходи, - велел Архаров.

Старый канцелярист вошел и низко поклонился.

–  Челом бью вашей милости на неслуха Устинку, - сказал он.
– Беда с ним, право, пишет на свой лад. Вот, извольте, гляньте, ваша милость, срамота одна…

Это было неизбывное горе старика Дементьева.

Как многие невысокого полета чиновники, он на старости лет стал сильно заботиться о своем влиянии на ход событий и на служивую молодежь. Всякую мелочь принимал близко к сердцу, особо настаивал на своей незаменимости - словом, проделывал все свойственные его положению дурачества. А главным в его ремесле был разборчивый и красивый почерк. Вот вокруг почерка и развел старик Дементьев неслыханную канитель. Он всех канцеляристов школил, чтобы писали на его лад, с его излюбленными завитками, и наиболее хвалил тех, кто, не пожалев времени, брали его рукописания за образец и, обводя буквы карандашиком, усваивали его манеру.

Устин же имел свой почерк, довольно отличный от дементьевского, и потому не раз и не два сподобился таких вот стариковских жалоб, приносимых Архарову. Он искренне пытался переучиться, но, увлеченный письмом, забывал о своих благих намерениях.

Сказывалось, видимо, и то, что Устин не был потомственным канцеляристом. В этом звании многое значила семейственность. Заботясь о том, чтобы все учреждения имели грамотных работников, правительство запретило детям приказных служащих поступать в иную службу, кроме гражданской, и более того - недавно был принят указ, обязавший канцеляристов самим обучать своих детей грамоте. Немудрено, что в этой среде почерк имел столь великое значение.

Старик протянул две тетради, показал пальцем, точно - разница в почерках на соседних страницах была весьма заметна. Архаров посмотрел на Устиново творчество - да, почерк не дементьевский, так ведь и ошибок, сказывали, у того Устина почитай что не бывает.

–  Прости его, дурака, старинушка, - сказал он.
– А я сам с ним завтра потолкую.

–  То-то, что дурака… - проворчал старик Дементьев.
– Наиважнейшие бумаги, а на разный лад у нас писаны, непорядок, срамота… вон, кто ж так «веди» пишет?… и вон еще…

Архаров похлопал его по плечу - сие считалось знаком доверия, равноценным ордену. И пошел из кабинета, убежденный, что недели две-три старый канцелярист будет сидеть спокойно, а потом притащится с очередной жалобой на того же Устина, и судьба обер-полицмейстеру сличать почерка в тетрадях до скончания века.

К Волконскому поехали на двух санях - впереди полицейские, сзади сильно обеспокоенный, хотя и не подающий виду, обер-полицмейстер.

Кар был в доме московского градоначальника таким гостем, что одно смущение: и не принять было нельзя, и принимать - гневить государыню. Поскольку генерал-майор, бросив своих солдат, самовольно передал командование другому генерал-майору, Федору Юрьевичу Фрейману, и помчался было через Казань и Москву в Санкт-Петербург, но в Москве узнал, что государыня запретила ему являться в столицу, и отправился к Волконскому за помощью и советом.