— Не дури! Аня, слышишь? Это ведь чистовик. Здесь ведь сразу все набело.

— Что, а в жизни не так? Убери свою лапу!

— Хорошо. Убираю. Ты хочешь сказать, что сейчас абсолютно серьезна?

— Зафиксируй, родной: Анна молча кивнула!

Что-то брезжит. Похоже на ранние сумерки. Ее абрис. Откинула прядку за ухо:

— Видишь! — повеселела. — Сам автор решил осветить всю серьезность моих намерений!

— Ты, конечно, собираешься сделать это от меня втайне?

— Нет, зачем? Я хочу быть тебе обязанной за то, что ты взял меня с ребенком. Сначала обязанной, потом привязанной. Потом, глядишь, и верной до гроба! Я ведь сделаю это, Гешенька, ради нашей с тобой любви!

— Это плоско и пошло! Как ты не слышишь?

— Блок ведь тоже простил своей Любушке неведомо с кем прижитого ребенка. Повздыхал, пострадал да и усыновил. Как ты пишешь, он видел в случившемся и свою вину, что в конечном итоге их только сблизило.

— Это все, что ты сумела вычитать из моей повести?!

— Знаешь, за что я ненавижу вас обоих? — Света уже достаточно, чтобы видеть эту пышущую вокруг синеву, не уместившуюся в глазах. — Я нужна и тебе, и ему не сама по себе, а я — восхищенная вашими нетленками! На трезвую голову Севочка хочет, увы, не меня, он жаждет моих восторгов. И даже когда он бормочет: «Ты! Анна-Филиппика! Это же ты! Ты!» — он хочет, чтобы я тоже кричала в экстазе: «И ты, мой добрый гений, это ведь ты! Счастье-то какое!» Но с некоторых пор… с давних уже пор я молчу! Тогда он принимает на грудь грамм этак двести, после чего душа его начинает набухать уже самопроизвольно, после чего с ней случается эрекция. Меня он при этом не замечает, распираемый обрывками чужих стихов… и наконец кончает в ночь! Ему же без разницы: эякуляция, мелодекламация — у него все сопровождается оргазмом! Правда, с годами все более натужным.

— В постели тоже?

Не расслышала. Руки — ладонями к небу. Если сменит сейчас фас на профиль — я увижу египетское божество. Не сменила. И так хороша! Ах, читатель, ведь ты и не знаешь, до чего хороша! Наверстаю, дай срок.

Обняла большими ладонями плечи:

— Все эти годы, и годы, и годы тоски, унижения, боли — все было бессмысленно, если я не рожу от него!

— Страдание не обязательно приводит к деторождению. Оно рождает прежде всего нас самих.

— У меня будет его маленький осколок. Его крошечное подобие. Мой собственный его кусочек! Мой и больше ничей. С его глазами. С его улыбкой. С его повадкой вытягивать губы трубочкой… С ямочкой на щеке! Весь без остатка мой!

— Ты его еще любишь, — констатирую, но мой голос предательски лезет вверх.

— Нет! Не знаю, — утешает, должно быть. — Я люблю его прежнего, теперь уже не существующего. Но ведь я могу себе его родить!

— Ну, а если, не приведи Господь, будет девочка?

— Дочку мою я сейчас разбужу, в серые глазки ее погляжу,— улыбается левым краешком рта. — Знаешь ли, в этом есть философия!

— Даже?! Я-то было подумал — лишь месть амазонки всем нам, яйцевидным.

— Нет, Гена. Нет! Это мир так устроен. Я уверена, например, в том, что Екатерина родила Павла не от венценосного супруга. И всегда забавляюсь, когда показывают празднование трехсотлетия дома Романовых.

— Но нельзя возводить порок в норму.

— Севка как-то в подпитии придумал легенду, или миф, или версию мифа… Поблудил языком и забыл. А вот я прикипела к ней… Версия такова: Ева согрешила еще в раю и зачала там от змия! Таким образом, ее первенец, Каин, не был сыном Адама. Таким образом, Адам, сотворенный по образу и подобию Божьему, породил только Авеля. Кстати, эта теория прекрасно объясняет необъяснимое: почему Бог не принял от Каина жертвы. Итак, все человечество — через Каина — произошло непосредственно от змия… Ева, конечно, какие-то крохи божественного из бедра Адама в себя впитала. Но все остальное в нас — от дьявола.

— Нюха, что за бредни?

— А откуда бы взялся этот урод, убивший родного брата? От двух блаженных, ни за что (подумаешь, яблочко съели!) изгнанных из рая? В очень многих мифологиях змий связан с плодородием и фаллосом. Гениаша! Ты только представь: задремавшая Ева в тени, а на ветке среди фиговых листиков — член! Приподнял вдруг головку и молвит ей человеческим голосом: «Ева, вкуси!» Вечный кайф. Я бы точно не устояла! — легкий вызов и в голосе, и в коленях, роскошно раздвинутых, впрочем, отчасти прикрытых розово-синим подолом.

Так. Ваши действия, сударь?

Хочет? Просто близости хочет? Сейчас?!

Вниз я смотрю вслед за ней. Там вода! Далеко! До нее метров тридцать, не меньше. Мелкая черная рябь. Как гусиная кожа. Это сам я покрылся сейчас…

— Аня! Этот роман ведь — о нас! И в нем все неспроста! То, что мы сейчас вместе, пусть над бездной, над омутом, я не знаю над чем, говорит лишь о том, что по общему замыслу… Взять хотя бы корыто. Оно нам велико. То есть мы в нем как дети! Понимаешь? Две чистых души, отыскавших друг друга, и — парящих! Может быть, наш ребенок будет в нем ощущать себя точно так! Наш ребенок! Потому что здесь — я, я, я, а не Всеволод!