У себя в храме Путятин ждал, что прибудет Накамура, но тот не ехал. А хотелось отдарить его чем-то, попрощаться, передать хорошие пожелания Кавадзи... «Как я, однако, сжился с этими чужими людьми!»

Матросы велели Точибану залезть в ящик и лечь. Просунули ему подушки и одеяло под спину и плечи и закрыли крышкой.

«Если я попадусь, – думал Точибан, – это ужасно!» Решил наговорить на себя. Что будто бы убил свою любовницу – беременную женщину. Что много пил, играл и совершил преступление в тяжелом опьянении, в состоянии сумасшествия, что бывало и прежде с перепоя. Где это было – не помнит. Поэтому решил убежать из боязни возмездия, а по ошибке, ночью, в темноте, вбежал в русский лагерь. А они заколотили его в ящик, он был слаб и болен и не мог сопротивляться... Или же принять смерть с гордостью, молча?.. Да, я очень испугал полицию! Все на ногах! Узнают в Эдо!.. Я все достал для Гошкевич-сан. Сколько книг! Целую библиотеку. И карты. Много карт!

Двое матросов взяли ящик па плечи, пронесли его во двор лагеря, там осторожно поворачивали, ставили на землю, приоткрыли крышку. Внесли ящик в барак и помогли японцу вылезть.

– Выдюжит, – молвил Синичкин.

– Трудное занятие! – сказал японцу Маточкин.

Точибан сел на корточки.

«Да, трудная работа!» – понял он. Известен способ «горелое мясо». В стан врага, силы которого неизвестны, приползает человек, весь избитый, обгорелый, в ранах, со следами пыток огнем и каленым железом. В ужасных слезах и страданиях – кусок горелого мяса. Проклинает своего властелина! Отказывается от него и от родины, проклинает и просит спасти. Рассказывает все тайны своего войска и царства. Но это лишь искусный, гениальный лазутчик! Он пользуется полным доверием в стане врагов и вскоре узнает все их секреты. Излечивается и скрывается к своим. «Неужели и я лишь «горелое мясо»?»

Погрузка на клипер шла полным ходом, лодки и японские суда стояли у борта, под стрелами, подымавшими с них тяжести. По трапу с другого борта вереница матросов, подымаясь, несла на себе тюки и ящики. Грузов было немного, и к вечеру предполагалось все закончить, когда в Хосенди, из которого уже вынесены были вещи адмирала и Посьета, явился Бобкок.

– Адмирал, – волнуясь сказал он, – не могли бы вы мне увеличить плату на четыре тысячи долларов? Это будет уже окончательно. Я знаю, вы скажете, что договор подписан. Но поймите меня. У меня появились непредвиденные затруднения.

– Что за дела? – сердито спросил Путятин.

– Очень жаль, но... но... – пробормотал Бобкок.

– У него неприятности, на этот раз в своей команде, – сказал Пушкин, вошедший следом за шкипером. – Шайка подступает с ножами к горлу. Его шантажируют.

Адмирал попросил немедленно пригласить Крэйга.

– Крэйг болен, – сказал Пушкин, – и слег.

– Опять?

– Да...

– Опять запил?

– Да, Евфимий Васильевич. Бобкок не может рассчитывать на помощь лейтенанта. Крэйг сидит в каюте в одном белье, сам с собой разговаривает и щелкает пустым револьвером, целясь в потолок.

Теперь Крэйг уже не был сильным противником Бобкока. Он мог бы стать драгоценным пособником. Но Бобкок сам себе вырыл яму на переходе в Японию.

– А где Сибирцев?

– Алексей Николаевич занимался весь день с ротой, перед уходом... Штыковым боем.

Бобкок молчал. Погрузка продолжалась. Баркасы и японские лодки подходили к борту глубоко сидевшего клипера и передавали грузы на настил наподобие пристани, устроенный из досок между двух сэнкокуфунэ [58] .

– Их команда опять чем-то недовольна, – вернувшись с баркаса, доложил своему боцману Берзинь.

Боцман Черный пришел в Хосенди.

– А вы не перемените мнения, адмирал? – спрашивал Бобкок.

– Это вы изменяете слову, – сказал Шиллинг.

– Я дал честное слово и твердо сдержу его, – ответил Бобкок. – Какие бы опасности мне ни грозили. Раз решившись, я всегда действую без колебаний... Это лишь моя просьба, но не требование. Набросьте четыре тысячи. Пожалуйста, накиньте... иначе очень трудно будет уйти.

– Переведите ему, Николай Александрович, – сказал Пушкин, – что даже японцы про него всем расскажут, что он жалкий трус...

– Я этого не буду переводить, – ответил Шиллинг. – Переведите сами, если хотите.

«Конечно, – полагал Пушкин, – достойная позиция требует и достойных слов, а не брани. Но не с такой сволочью».

– Вы же знаете, что я по-английски не говорю, – ответил он Шиллингу, – и не желаю говорить на этом языке!

– Откровенно, прямо говоря, открыто, я, адмирал, поддался вашим доводам. Все же я шел сюда из Гонконга и Шанхая, отказавшись от выгодной коммерческой операции. Проникнутый чувством долга моряка и человеколюбия... Команде тоже надо что-то заработать. Они идут на риск.

Стены храма затрещали, и с крыши скатилась черепица.

– Трясет, господа, – сказал Посьет, входя с бумагами в руке из соседней квартиры священника. – Ночью ожидается сильное землетрясение, – обратился он к Бобкоку. – Надо уходить как можно скорей, если дорожите судном. На этот раз может, как мне сейчас сказал ученый японец, опять нахлынуть цунами. Впрочем, трудно верить их предсказаниям. Однако признаемся, что опыт у них есть. Не правда ли, капитан?

Опять дом тряхнуло. Бобкок поднялся, поглядывая на собеседников. Адмирал сидел, не меняя позы. Посьет продолжал любезно улыбаться.