Остров захохотал. Триродов говорил:

– И притом Луна, созданная мною. Она стоит перед моими окнами, и готова принять меня.

Остров в бешенстве вскочил с места, топал ногами, и кричал:

– Вы вздумали издеваться надо мною! Напрасно! Меня вашими глупыми сказками не проведете. Провинциальных дурочек надувайте этими фантасмагориями. Я - старый воробей, меня на мякине не проведешь.

Триродов спокойно сказал ему:

– Напрасно вы беснуетесь. Я вам помогу. Я вам денег дам, пожалуй. Но с условием.

– Какое еще условие?
– со сдержанною яростью спросил Остров.

– Вы уедете, - очень далеко, - и навсегда, - сказал Триродов.

– - Ну, это еще надо подумать, - злобно сказал Остров.

Триродов с улыбкою посмотрел на него, и сказал:

– В вашем распоряжении неделя. Ровно через неделю вы придете ко мне, и получите деньги.

Остров почувствовал вдруг непонятный для него страх. Он испытывал ощущение взятого в чужую власть. Тоска томила его. Лицо Триродова исказилось жестокою успешкою. Он сказал тихо:

– Bаша ценность такова, что я убил бы вас совсем спокойно, как змею. Но я устал и от чужих убийств.

– - Моя ценность?
– хрипло и нелепо бормотал Остров.

Триродов гневно говорил:

– - Какая ваша цена? Наемный убийца, шпион, предатель.

Остров сказал упавшим голосом:

– Однако, вас не предал пока.

– Невыгодно, только потому не предали, - возразил Триродов.
– А второе, не смеете.

– - Чего же вы хотите?
– смиренно спросил Остров.
– Какое ваше условие? Куда мне надо ехать?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Триродов оставил в Рамееве приятное впечатление. Рамеев поспешил отдать Триродову визит: поехал к нему вместе с Петром. Не хотелось Петру ехать к Триродову, но все же он не решился отказаться. По дороге Петр хмурился, но в доме Триродова старался быть очень вежлив. Принужденность была в его вежливости.

Очень скоро Миша подружился с Киршею, познакомился с другими мальчиками. Между Рамеевым и Триродовым завязывалось близкое знакомство, настолько близкое, конечно, насколько это позволяла нелюдимость Триродова, его любовь к уединенной жизни.

Случилось однажды, что Триродов с Киршею был у Рамеевых, замедлил и остался обедать. К обеду сошлось еще несколько человек из близких к Рамееву и к молодым людям. Постарше были ка-деты, помоложе - считали себя эс-деками и эс-ерами.

Сначала говорили, много волнуясь и споря, по поводу новости, принесенной одним из молодых гостей, учителем городского училища Воронком, с.-р. Сегодня днем близ своего дома был убит полицмейстер. Убийцы скрылись.

Триродов не принимал почтя никакого участия в разговоре. Елисавета смотрела на него тревожно, и желтый цвет ее платья казался цветом печали. Было очень заметно для всех, что Триродов задумчив и мрачен, как будто его томила тайная какая-то забота. В начале обеда он делал заметные усилия над собою, чтобы одолеть рассеяность и волнение. Наконец на него обратилось общее внимание. Особенно после нескольких ответов невпопад на вопросы одной из девиц.

Триродов заметил, что на него смотрят. Ему стало неловко, и досадно на себя, и это досадливое чувство помогло ему одолеть рассеянность и смущение. Он стал оживленнее, точно стряхнул с себя какой-то гнет, и вдруг разговорился. И голубою радостью поголубели тогда глубокие взоры Елисаветиных глаз.

Петр, продолжая начатый разговор, говорил со свойственным ему уверенно-пророческим выражением:

– Если бы не было этой дикой ломки при Петре, все пошло бы иначе.

Триродов слегка насмешливо улыбался.

– Ошибка, не правда ли?
– спросил он.
– Но уж если искать в русской истории ошибок, то не проще ли искать их еще раньше?

– Где же? при сотворении мира?
– с грубою насмешливостью спросил Петр.

Триродов усмехнулся, и сказал сдержанно:

– При сотворении мира, конечно, это что и говорить. Но не заходя так далеко, для нас достаточно остановиться хоть на монгольском периоде.

– - Однако, - сказал Рамеев, - вы далеконько взяли.

Триродов продолжал:

– Историческая ошибка, была в том, что Россия не сплотилась тогда с татарами.

– Мало у нас татарщины!
– досадливо сказал Петр.

– Оттого и много, что не сплотились, - возразил Триродов.
– Надобно было иметь смысл основать Монголо-Русскую империю.

– И перейти в магометанство?
– спросил доктор Светилович, человек очень милый, но уж слишком уверенный во всем том, что несомненно.

– Нет, зачем!
– отвечал Триродов.
– Борис Годунов был же христианином. Да и не в этом дело. Все равно, мы и католики Западной Европы смотрели друг на друга, как на еретиков. А тогда наша империя была бы всемирною. И если бы даже нас причисляли к желтой расе, то все же эта желтая раса считалась бы благороднейшею, и желтый цвет кожи казался бы весьма элегантным.