– С того времени я управляю нашим фамильным поместьем.

– Где же оно находится?

– В Вестфалии. Там я живу исключительно среди мужиков. Вы можете себе представить, каково у меня бывает на душе?

– Фамилия фон Зибелинд... Я не могу вспомнить, где я слышала о ней.

– Фамилия фон Зибелинд звучит великолепно. К сожалению, это - только facon de parler. Существую только я.

– Все остальные умерли?

– В этом не было нужды. Они никогда и не жили. Мой отец - я открываю вашей светлости частицу немецкой истории - был своего рода Август Сильный, владетельный князь одного из крохотных немецких государств. При помощи дочери придворного аптекаря он произвел меня на свет. Я, так сказать, дитя любви, следовательно - прекрасен и рожден для счастия, хотя теперь этого и не видно.

Он рассказывал это сдержанно и с важностью, исподлобья поглядывая на нее. Она сказала, отвернувшись:

– Я не могу слышать, когда кто-нибудь издевается над самим собой. Мне становится стыдно и тяжело.

– Ах! Я думал, что это доставляет удовольствие другим... Но, конечно, не герцогине Асси...

Они, находились наверху, на хорах, окружавших галерею. Они стояли, прислонившись к перилам; вдруг она заметила на его фраке что-то блестящее.

– У вас орден? Белый крест на синем поле?

– Медаль общества охранения нравственности. Знак союза для борьбы с безнравственностью.

– То есть с любовью?

Он глупо сознался:

– Да.

– Но раз вы принадлежите к... нелюбимым...

– Я принимаю свою участь. Я искренен.

– Это надо ценить высоко, в особенности потому, что это вам трудно дается. Сознайтесь, кто нравится вам больше, Клелия или Проперция? Я готова думать, что вы любите обеих.

– Всех трех, - объявил он.

Прежде, чем она могла помешать этому, он схватил ее руку и прижался к ней губами. Они были неприятно горячи.

И вдруг он исчез. Через минуту она уже видела его внизу, в галерее. Он, пересиливая себя, не сгибаясь, ковылял к группе дам. Перед самой целью он свернул, равнодушно глядя в сторону, под насмешливо направленными на него лорнетами.

* * *

– Почему он убежал?
– спросила себя герцогиня. Но сейчас же поняла причину: к ней подходил Сан-Бакко. Он шел, окруженный роем молодых девушек, которые цеплялись за него, окутывали его легким облаком своих кружев, цветов и волос и доверчиво смеялись ему в лицо, обдавая его своим свежим дыханием. Они любили его, так как чувствовали, что взгляд восхищения, которым он окидывал их, был лишен сомнений, и что старый рыцарь питал недоступное никакому разочарованию обожание к каждому существу с звонким голоском, в уборе длинных кос, в сиянии невинных глаз и в прелести узких плеч. Они заставляли его рассказывать о походах и вознаграждали его своим нежным щебетаньем, протянутой ему белой перчаткой, на внутренней стороне которой он должен был нацарапать свое имя, и котильонными орденами.

Он принялся горячо уверять герцогиню, что ее празднество чудесно удалось.

– В ваших залах, герцогиня, женщины прекраснее, чем где-либо, и они делают ваши залы более прекрасными. Здесь все - великолепие, благородство и радость от того, что другие могут созерцать прекрасное зрелище. А я сейчас из парламента, где убогие сердца пропитаны злобой. Я не вернусь туда! У вас дышишь полной грудью! От канала до лагуны по вашему дому носится весенний ветерок и уносит прочь всякое испорченное дыхание.

Подошел взволнованный Якобус и сказал:

– Они опять здесь. Можете вы это себе представить?

– Кто?

– Леди Олимпия и Мортейль. Они совершили прогулку в лодке, кажется, обильную наслаждениями, теперь они хотят танцевать. Проперции разрешается смотреть, рука об руку с Клелией. Я нахожу, что они заходят немного далеко.

– Проперция тоже будет танцевать, я приглашу ее!
– воскликнул Сан-Бакко, покраснев и разгорячившись, как юноша.

– Я никогда не потерплю, чтобы великую женщину оскорбляли!

– Как вы хотите помешать этому, маркиз? Впрочем, ее нигде не видно. Так вот, леди Олимпии нужно визави для кадрили. Я ищу достойного ее, Мортейль тоже.

– Негодяй!
– проворчал Сан-Бакко.
– Герцогиня, вы должны были бы приказать своему гондольеру отвезти его в отель!

– А леди Олимпию?

– Она дама.

– Идемте, Якобус, - сказала герцогиня.
– Будем танцевать визави с ними.

Она весело засмеялась, и ее смех, казалось, прогнал все, что еще оставалось в воздухе вокруг нее от нашептываний несостоятельного аскета.

Они пошли. Герцогиня спросила:

– Леди Олимпия смутила ваше спокойствие, сознайтесь?

– Что тут сознаваться?
– объявил Якобус.
– Ведь в нас живет зверь, идущий на такие несложные приманки. Ах! Такая женщина знает это! Какое бесстыдство, а сущности! И какой печальный триумф! Я ходил по этим залам с такими чистыми ощущениями, я наслаждался своим собственным цветом, распустившимся на этих стенах, и говорил себе, что цвету в честь вас, герцогиня. И вдруг приходит эта женщина и показывает мне, что обладает властью над зверем во мне. Я не могу отрицать этого, но у меня такое чувство, как будто со мной невежливо обошлись.