– Тяжелых событий?
– спросил кто-то, и все пожали плечами. Но Мортейль, не сводивший глаз с затылка леди Олимпии, который спокойно поднимался и опускался под сетью черных кружев, быстро решившись, подошел к покинутой.

– Вас не удивляет, - сказал он, - что мы встречаемся здесь? На днях мы расстались в довольно плохом настроении, мы, кажется, даже поссорились...

– И расторгли свою помолвку, - докончила Клелия.

– Очевидно, нам обоим стала ясна необходимость этого.

– Несомненно. Таким... буржуазным требованиям, какие вы предъявляете к своей жене, я не чувствую себя а силах удовлетворить.

– Буржуазным! Бога ради! Я считаю себя, напротив, очень передовым. Поверьте, что меня нисколько не волновало бы, если бы моя жена изменяла мне. Я того мнения, что надо, возложить на женщину немного больше ответственности за ее поступки. Позор ее поведения должен падать не на мужа, а на нее самое.

– Ах, это интересно.

Она думала: "И необыкновенно удобно".

– Ну, вывод из всего этого, - сказала она, - тот, что мы не подходим друг к другу.

"Мы отлично подходим, - думала она, - и он будет моим мужем".

– Наоборот, я готов думать...
– начал он. Он размышлял, разочарованный и встревоженный: "Леди Олимпия позволяет себе просто-напросто не замечать меня - тогда как я еще почти ощущаю ее объятия. А эта девочка держит себя так, как будто даже не вышла бы за меня замуж. Неужели я стал прокаженным?" Он заметил: - Но по совести говоря, я не знаю, что мы можем иметь друг против друга.

– Совсем недавно мы знали это, - утверждала она.
– Утешим теперь немножко бедную, великую Проперцию.

– Благодарю, - ответил Мортейль, и они расстались с холодной улыбкой.

Клелия подошла к Проперции. Она сидела у камина, между позолоченными фигурами, выступавшими из мрачного свода. Ее вытянутые руки покоились на плечах Вулкана и Афродиты. Маленькая голова с копной черных волос была вытянута вперед на неподвижной шее. Губы были сурово сжаты, углы рта опустились. Клелии она показалась страшной и прекрасной со своими большими, черными, целомудренными, как у животных, глазами на белом лице. Она стала на колени на скамеечке у ног скульпторши и прильнула к ней, белокурая и воздушная. Зибелинд смотрел на нее и думал: "Какая удачная картина! Прелестная язычница с великолепным узлом волос на затылке, обхватившая колени богини судьбы!.. Теперь она будет стараться умилостивить Проперцию, не из хитрости, а потому, что в эту минуту действительно любит ее. Эта маленькая Клелия чувствует, что всем непременно хочется считать ее чем-то милым и добрым, - и поэтому она почти становится такой в действительности. Она греется на солнце восхищения любующихся ею глаз и наслаждается собственной прелестью и добротой больше, чем все остальные. Самовлюбленная кошечка! И не имеешь даже удовлетворения ненавидеть ее. Она слишком мила и слишком хрупка".

Клелия просила:

– Великая, прекрасная синьора Проперция, не верьте, что я ваша соперница. Не правда ли, вы не верите этому?

Проперция обратила к девушке невидящие, мрачные глаза и молчала.

– Я порвала с Морисом, - сказала Клелия.
– Вы знаете это. Мы совсем не подходим друг к другу. И потом меня мучит, что вы его любите и что вы несчастны. Когда я стала его невестой, я этого совершенно не знала.

Зибелинд навострил уши.

"Какой сладкий голосок, - думал он.
– Она гладит руки великой женщины и целует их. Тот, кто сказал бы ей теперь, что она твердо решила выйти замуж за Мортейля, прямо-таки поразил бы ее".

– О, я никогда не согласилась бы, - уверяла Клелия, - пройти к своему счастью через ваше горе. Возьмите его себе, если вы любите его, прекрасная синьора Проперция... Я расскажу вам историю, которая вам наверно понравится. Послушайте только, в ней говорится об одном из моих предков, Бенедетто Долан. Он был тринитарий, он разбивал цепи рабов. Но однажды он привез с собой из Берберии рабыню, цепей которой он не мог снять, потому что сам запутался в них. Как он любил ее! Он думал, как вы, синьора Проперция: видеться как можно больше и просто любить друг друга... В одном из залов нашего дворца на Большом канале он заперся с ней и не расставался с ней больше никогда. Там был высокий, чудесно разукрашенный пьедестал, на который она должна была становиться совершенно нагая, как статуя; дивно вычеканенная серебряная чаша, в которую она должна была ложиться, совершенно нагая, подобно жемчужине; и украшенный прекрасными изваяниями мраморный саркофаг, на котором она должна была лежать распростертая, совершенно нагая, точно мертвая.

"Когда она стояла на высоком пьедестале, ее голова с длинными-длинными волосами доходила до дивной оконной ниши, которая находится в стене нашего дворца и от которой он получил свое имя: Dolan della Finestra. Таким образом, ее видели с улицы, из бокового переулка, который находится возле нашего дома. И каждый раз там собирался народ и требовал, чтобы прекрасную рабыню вывели и показали ему. Рыцарь отказывал. Но так как в народе распространился слух, что она сверхчеловечески прекрасна, Венеции грозило восстание, и синьория послала депутатов к Бенедетто Долан: он должен вывести свою рабыню. Он поклонился и повиновался. Он понес ее в свою гондолу: не на высоком пьедестале, на котором она стояла совершенно нагая, как статуя, и не в серебряной чаше, в которой она отдыхала совершенно нагая, подобно жемчужине, - но на мраморном саркофаге, на котором она лежала совершенно нагая, точно мертвая. Так ехала она - рыцарь в своих доспехах в головах у нее - по Большому каналу. Но когда они причалили к Пиаццетте, у которой ждал весь народ, тогда весь народ увидел, что из ее сердца выступила красная капля.

Проперция плакала. Клелия вздохнула в блаженной, сладкой печали, - так объяснил себе это Зибелинд, - очень гордая тем, что ей удалось своими легкими, нежными прикосновениями, словечками и поцелуями повергнуть эту женщину-колосса в такое волнение, что она уронила две слезинки.

* * *

Между тем герцогиня говорила Мортейлю:

– Посмотрите на Проперцию. Вы избегаете делать это, вы прекрасно знаете: эта полная отчаяния поза, это окаменелое молчание, эти слезы - все это по вашей вине. По крайней мере, вам приписывают вину.