– Мортейль попросит у вас прощения. Он послушается меня, положитесь на это. Обещайте мне, что не будете драться!

Он не успел даже произнести слов:

– Мой милый друг!

И он корчился под ее пальцами, разочарованный и испуганный.

– Не настаивайте на этом, - пробормотал он, наконец.
– Герцогиня, я чувствую, что мог бы уступить вам. Но это была бы моя первая уступка в таком деле, и я раскаивался бы в этом весь остаток своей жизни!

Ей вдруг стало стыдно, она выпустила его руки.

– Вы правы. Это было неправильное побуждение с моей стороны.

– Вот видите!
– воскликнул он. Он весело прыгнул в сторону; потирая себе руки и размахивая ими.

– Еще раз! Это тридцать третья. Глупо гордиться этим, правда? Но я не могу иначе. И еще одно радует меня. Он хотел рассердить меня, не правда ли, и назвал меня пиратом. Почему он не попрекнул меня моими летами? Такому остроумному молодчику приходят в голову всякие вещи. Он мог бы сказать: "Если бы меня не удерживало уважение к возрасту" и так далее - это известная штука. Ну, и вот, это не пришло ему в голову! И поэтому я уже почти не сержусь на него. Я буду драться с ним только потому, что это доставляет мне удовольствие!

В это мгновение он столкнулся с Нино. Мальчик дрожал от сдержанного воодушевления. Его взгляды вылетали из-под высоких дуг бровей, как юные гладиаторы; он тихо и твердо попросил:

– Возьмите меня с собой!

– Почему бы и нет?

– Нет, нет! Не берите его!
– крикнула Джина, но смех Сан-Бакко заглушил ее слабый голос.

– Теперь мы должны поупражняться!
– приказал он.
– Идем, вот твой флорет.

И он опять дал ему трость из слоновой кости. Они стали фехтовать.

– Вперед!
– командовал Сан-Бакко.
– Другие сказали бы тебе: ждать, подпустить противника к себе; я говорю: вперед!

– Не берите его, - повторила Джина еще тише. Но сейчас же у нее вырвалось:

– Как это красиво! Почему это два человека, выставляющие вперед одну ногу, вытягивающие назад левую руку и вперед правую и скрещивающие две трости, - имеют такой смелый и благородный вид!

Герцогиня сказала:

– Вы знаете, что это за трости? Это скипетры старых придворных шутов. Двое из этих крошечных созданий, которые прокрадывались по лестничкам с плоскими ступеньками в свои низкие каморки, и которым время от времени было позволено мстить знатным и могущественным за свое жалкое, презренное существование злыми шутками, - двое из них, быть может, когда-нибудь дрались этими тростями. Но теперь...

Она докончила торжественно, и Джина почувствовала страсть в ее словах:

– Но теперь ими делают нечто прекрасное, как вы сказали, синьора Джина, - нечто смелое и благородное!

– Нет, я не хочу больше думать о Проперции, - крикнула она себе.
– Весь вечер я чувствовала над собой ее руку. Разве я не начала подозревать самое себя? Теперь я хочу сидеть подле этой кроткой мечтательницы и быть счастливой, как она.

– Синьора Джина, я все больше убеждаюсь, что видела вас когда-то - нет, слышала. Ваш голос знаком мне. Мне все вспоминаются какие-то обрывки слов... подождите... Нет, я опять забыла.

– Я не знаю, - ответила Джина.
– Я не говорила, кажется, ни с одним человеком.

– Ах, все-таки, вспомните ночь: почти такую, кажется мне, как эта, несколько взволнованную, немного душную и тревожную, - потому что я сознаюсь вам, эта дуэль немного тревожит меня... и не одна она. Словом, если бы я только знала... Милая синьора Джина...

Она схватила Джину за руку.

– Вы счастливы?

– Да. Но это было не всегда так: - если вы знали меня прежде, это должно быть вам известно.

Она думала:

"Что с этой прекрасной женщиной? Она дрожит. Ее лицо должно было бы быть солнцем для всех нас, а теперь я вижу на нем страдание и чувствую сожаление к ней. Чтобы сказать ей успокаивающее?"

– Слушайте, герцогиня. Судьба проста и справедлива, верьте этому. Я обязана ей своим спасением. Я была замужем за помещиком, жившим в окрестностях Анконы, сельским бароном, который пьянствовал, проигрывал мое состояние, предпочитал мне горничных. Он обращался со мной ужасно, в то время, когда я должна была подарить ему ребенка. И я умирала от страха и отвращения при мысли, что ребенок может быть похожим на него. Я представлялась больной, чтобы не быть принужденной видеть его багровое небритое лицо с узкими губами и низким лбом, выражавшим жестокость. На каких более красивых чертах мог покоиться мой глаз? В нашем глухом углу была только одна прекрасная вещь: маленькая церковь, находившаяся в ста шагах от нашего дома. Ее стены были покрыты фигурами, совсем маленькими смеющимися ангелами. Там была и картина, мальчик с золотыми локонами, в длинной, персикового цвета одежде. Он протягивал левую руку назад, двум женщинам в светло-желтом и бледно-зеленом. В правой руке он держал серебряную лампаду и освещал ею спрятавшийся во мраке сад... Что с вами, герцогиня?

– Ничего. Теперь мне легче. Благодарю вас.

Теперь она знала, кто такая была Джина.

– Рассказывайте дальше, пожалуйста.

– Из-за этого мальчика я стала набожной и не пропускала ни одного богослужения. Я приходила и ночью. Дверь церкви...

– С вырезанными на ней головками ангелов, - дополнила герцогиня.

– Не запиралась, - продолжала Джина, погруженная в воспоминания.
– Я проскальзывала в нее, вынимала из-под плаща маленький фонарь и ставила его на балюстраду перед приделом, в котором он шествовал по своему темному пути. Я со страхом и ожиданием открывала фонарь, и узкий луч света падал на его лицо и на крупные, загнутые на концах локоны. Я опускалась на колени перед ним и стояла так часами. Я старалась глубоко и всецело проникнуться его чертами. Когда я на рассвете кралась домой, на душе у меня было так же сладко и бодро, как сладко и бодро было его лицо...