У моего мужа, который видел в своем доме чуждого своей породе ребенка, явилось подозрение. Один из слуг рассказал ему про мои ночные уходы. Он мучил меня, но я молчала. Он никогда не открыл бы правды; ведь сам он смотреть на картину был не в состоянии. В конце концов, он заподозрил одного из своих собутыльников и погиб пьяный в драке.

– Вы простили ему?
– спросила герцогиня.

– Я простила ему и не жалею его.

– Попал!
– опять крикнул Сан-Бакко.

– Стой! После такого удара ты не двинешься с места, говорю тебе!

Старик и мальчик в последний раз скрестили трости. Герцогиня смотрела на них молча, с нежным волнением. Они подошли к ней, взявшись за руки. Дверь на террасу была теперь завешена, комната закрыта, полна теплого света и охраняема Палладой. Герцогиня чувствовала, как ее окутывает и глубоко успокаивает счастье этих трех людей. У бледной Джины оно было тихое и мечтательное, у фехтовальщиков сверкающее и бурное.

Обед был готов, они перешли в столовую.

– Сначала шла деревенская стена, - вдруг сказала герцогиня.
– На ней были нарисованы Страсти Господни. Там, где она кончалась, несколько в стороне от своей колокольни, стояла маленькая восьмиугольная церковь; за ней открывалась длинная цветущая аллея из лип и каштанов. На дорожке играли падавшие сквозь листья пятна света от восходящего месяца, а в конце ее стоял белый дом.

– Что это?
– пробормотала Джина.
– Откуда вы знаете?

– Сейчас.

Она заговорила торопливее:

– Я пошла по молчаливой, зачарованной месяцем аллее к белому дому. Флигеля выдавались под прямым углом, главное здание, широкое и одноэтажное, вырисовывалось на сером фоне сумерек, дорожка, ведшая к нему, постепенно поднималась, сверкая в лунном свете. В треугольной тени от деревьев вспыхнуло красным светом окно. Оно открылось, какая-то женщина сказала мне глухим голосом что-то такое милое.

– Это были вы! О, это были вы!
– пробормотала Джина, глядя прямо перед собой.

– Эта была одна из решающих ночей моей жизни, - сказала герцогиня. Бегство и приподнятое настроение привели меня к вам, синьора Джина, и в темноте я заметила, что увозила с собой друзей... Скажите мне только одно.

– Что же?

– Мальчик и обе женщины: я сейчас же почувствовала, что я одна из них: теперь я знаю, что другая - вы. Но куда светит нам его слабая лампада? Что лежит за мраком?

– Искусство!
– ответила Джина; ее голос дышал пламенным убеждением. Она смотрела подруге в глаза. Герцогиня улыбнулась; ее улыбка была так горда, что Джина не заметила, сколько в ней было скорби.

– Я надеюсь на это - от всей души!

V

Герцогиня поспешила к Сан-Бакко: она получила известие, что он тяжело ранен. Но перед его дверью она должна была остановиться: из нее выскользнул Нино, торжественный, с почтением перед собственным великим переживанием в глазах.

– Он ранен в лицо. Флорет попал ему в рот и вышел обратно через щеку.

– В каком месте, Нино?

– Здесь. Я не знаю, как называет все это доктор. Я узнаю.

– Нино, ему плохо?

– Очень плохо, - твердо сказал мальчик, подавляя рыдание.

– Мне нельзя войти?

– Не думаю. Нет. Там два врача. В... я не знаю, там, где они дрались, не было врача. Поэтому он потерял много крови. Кроме того, там сестра милосердия, и еще какой-то человек, который раздел его и уложил в постель. Врачи делают перевязку. Он без сознания.

– Зачем входить?
– тихо сказала она.
– Это бесполезно.

И она подумала. "Как бесплодно все, что я делаю. Как бесплодна я сама. В сущности, он дрался из-за меня. Это лучшее, что у меня было. Он умрет".

– Поди к нему ты, Нино, - сказала она.
– Тебя они не прогонят.

– Они и не увидят меня, я так ловок.

Она вернулась домой и заперлась у себя в безутешной скорби.

– Он умрет. Однажды меня уже покинули так внезапно; Проперция сделала это, но она оставила меня под охраной богини. Богиня дала мне в руки мою жизнь, как драгоценную чашу. Мне кажется, что ее блеск померк, а ее чистота изрезана запутанными знаками.

Через три дня она оправилась и снова пошла туда. Это было утром, морской ветер приносил прохладу, веселый звон раздавался по городу. Нино сказал ей:

– Вам нельзя войти. Сегодня у него с утра жар.

– Может быть, на минуту?
– кротко спросила она.

– Его не должен видеть никто, кроме меня и сестры, - важно объявил он. Но вдруг взволновался:

– Это огорчает вас?
– воскликнул он.
– О, этого не должно быть. Для вас, конечно, сделают исключение. Жар у него маленький. Подождите, я спрошу.