– Мне шепнули, что ты работаешь по вечерам? Верно, приятно забивать гвозди, правда? Все мальчишки это любят. А теперь у меня к тебе такой вопрос: умеешь ли ты петь?

– Мы же уже говорили об этом. Да, умею.

Аффе на мгновение теряется. Но тут же находит выход из положения.

– Совершенно верно, прости, пожалуйста. Это было днем, но наша встреча была такой мимолетной. Ты еще говорил, что иногда поешь под лютню. Послушай, а не знаешь ли ты какую-нибудь песню про природу… про леса, озера? Наверно, в тюрьме тебе вспоминались именно такие песни?

Теперь Густафссон чувствует себя так же непринужденно, как Аффе. У него появляется желание ответить колкостью, но он сдерживает себя:

– Ты ошибаешься, если думаешь, что в тюрьме человеку хочется петь!

– Гм… да… конечно… Но все-таки, ты ведь такой поклонник природы. Неужели ты там даже не думал о лесах и лугах? Я уверен, что ты знаешь песни о природе. Спой нам, пожалуйста. Вот, становись сюда, к микрофону.

Аффе исчез, Густафссон, залитый ярким светом, остался один.

Заиграл оркестр.

И тут вышла заминка, Густафссону вдруг показалось, что он теряет сознание. Он забыл песню, забыл слова, забыл все. Так и стоял, пока не вспомнил, что у него в руке бумажка с текстом.

Однако его родные ничего не заметили. Они воспользовались этой заминкой, чтобы обменяться мнениями.

– Как хорошо слышно, каждое слово, – сказал Уве.

– Аффе просто молодец, – заметила Грета.

– Он всегда такой веселый, – сказала Ингрид.

– Еще бы, – сказал дедушка. – Чужая беда плечи не давит. А что это с Пером? Почему он не начинает?

– Неужели забыл слова? – воскликнула Ингрид.

Заглянув в текст, Густафссон все вспомнил. Но раньше, когда он пел, аккомпанируя себе на лютне он мог по своему желанию ускорять или замедлять темп. Здесь же темп задал, оркестр, и Густафссону было трудно начать.

Оркестр терпеливо исполнил первые четыре такта раз, другой, третий, четвертый. Только на пятый раз Густафссон начал петь.

Смотри, уж начали цветы

в долине распускаться.

А тут на ринге чудаки

предпочитают драться.

Атлет толкает тяжести,

и день бредет к закату.

А я к кассиру путь держу,

чтоб получить зарплату.

Потом мы в путь пускаемся,

пускаемся, пускаемся,

чтоб лес пройти насквозь,

как поступает лось.

А то в кафе являемся,

являемся, являемся

и пьем, а кто не пьет,

пусть молча слезы льет.

А солнце жарит лес и луг,

траву, а также скалы.

Чего ж котлет оно не жарит,

ведь масло вздорожало?

Одни взмывают в небеса,

другим в воде удобно,

А кто врасплох застигнут – тот

кричит довольно злобно.

А мы поем, как скворушки,

как скворушки, как скворушки,

а не найдем свой дом

в скворечнике живем,

любуемся на перышки,

на перышки, на перышки,

на белый свет глядим

и червячков едим.

Пусть мудрый компас день и ночь

показывает север.

Однажды он покажет нам,

как жать, где ты не сеял.

Всегда покажет компас путь

на льдистую равнину.

Но лучше б он нам показал,

как выиграть машину.

Башмачник делает башмак,

жестянщик гнет жестянку.

А я, чуть утро, на плите

варю себе овсянку.

Зима, а нам ни чуточки,

ни чуточки, ни чуточки

купанья не страшны,

и мы не ждем весны,

а крякаем, как уточки,

как уточки, как уточки,

ведь кто не скажет «кря»,

в риксдаг стремится зря.

Оркестр повторил припев, но музыка звучала уже глуше. Один за другим на эстраду поднялись все участники передачи. Там собрались все, кроме доктора Верелиуса, публика аплодировала и все хором пели:

С небес сияют звездочки

всем – и большим, и малым.

И мы уж скоро захрапим

под теплым одеялом.

Мы захрапим – и я, и ты,

и захрапит жена судьи.

Нельзя отрицать, что штатный поэт все-таки внес свой вклад в эту передачу. Отпечатки его духовных пальцев узнать было нетрудно. Их любой человек узнал бы из тысячи.

Изображение на экране начало расплываться. Дольше других показывали аплодирующих зрителей. Но вот аплодисменты стихли, и появились фамилии участников, буквы становились все меньше и меньше, и вдруг весь экран заняла одна фамилия, написанная огромными буквами. Фамилия режиссера.