Он смеется. Она улыбается ему в ответ, по глаза у нее серьезные. Она уносит в кухню поднос с чашками, он слышит, как она моет посуду, ставит в холодильник сыр и масло, обычно она всегда напевает при этом, но сегодня молчит, наверно, ее что-то тревожит. Вернувшись в гостиную, она спрашивает у него без обиняков:

– Кто-нибудь смеялся над тобой? Из-за той передачи…

С чистой совестью он уверяет ее, что ему никто ничего не говорил. Ни словечка.

– Ни словечка, – повторяет он, поняв, что не следует выделять слово говорил. Ингрид очень наблюдательна.

Она, стоя, смотрит в окно, он сидит в кресле, оба молчат, погруженные в свои мысли, и оба скрывают друг от друга то, о чем думают.

– Во всем виновата погода, – говорит он. – Эта серость кому угодно подействует на нервы. – Он встает и берет газету: – Пойду, полежу.

Оставшись одна, Ингрид устало опускается на тахту, ей не хочется ничем заниматься, она тупо глядит в одну точку.

Звонок в дверь. Ингрид открыла. На площадке стоял неизвестный ей человек. Прикоснувшись к кепочке в знак приветствия, он шагнул ей навстречу.

– Густафссон дома?

– Да-а, – нерешительно протянула Ингрид, на площадке было темновато, и, казалось, человек лишен контуров. Ей не понравился исходивший от него запах, слабый, но все-таки ощутимый, пропитанный табачным дымом, пивным перегаром и не свежим бельем.

Незнакомец вошел в переднюю. Он протянул Ингрид руку и отвесил церемонный поклон.

– Если не ошибаюсь, вы его жена? А я, видите ли, его старинный приятель. Разрешите войти?

Он протиснулся мимо Ингрид в гостиную, остановился на пороге и огляделся.

Теперь он был хорошо виден. Ничего особенно подозрительного Ингрид в нем не заметила. Возможно, какой-нибудь знакомый по заключению.

– Мы вместе служили, – сказал он, словно угадав ее мысли. – В одной роте, в одном батальоне. Моя фамилия Фредрикссон. Но если вы просто скажете ему, что пришел Пружина, он меня сразу вспомнит.

Вон оно что, приятель по военной службе. По нему не скажешь: военная выправка, видно, давно стерлась с него. Впрочем, и служил он тоже бог знает когда. Судя по его не очень презентабельному виду, он мог быть лоточником, мелким дельцом, каким-нибудь «представителем» – словом, одним из тех неудачников, у кого полно идей, но кому лишь с трудом удается держать голову над водой. На нем были желтые грязные башмаки и непарные пиджак и брюки.

Ингрид не знала, может, Густафссон заснул. Но тут послышался его голос:

– Кто там? Дедушка?

– Нет, насколько мне известно, я еще никому не дедушка и не папа, – ответил гость. – Ну-ка, Густафссон, отгадай по голосу, кто пришел? Даю тебе три попытки.

– Не знаю. – Густафссон показался в дверях спальни. Он с удивлением уставился на гостя.

– Привет, Густафссон! Стыдно не узнавать старых друзей. Да это же я, Пружина!

Густафссон пригляделся повнимательнее. Человека, которого ты видел только в военной форме, бывает трудно признать в штатской одежде, даже если встретишь его через год, а не через пятнадцать-двадцать лет. Густафссон наморщил лоб.

– Да, да, да… кажется, помню. Ты еще занимался всякой коммерцией.

– Точно. – Пружина оглядел Густафссона с головы до ног. – Ну и зелен же ты, браток, скажу я тебе!

Густафссон уже привык к тому, что он зеленый. Но неверно было бы утверждать, что его совсем не покоробили эти слова. В ответ он только мрачно хмыкнул.

Пружина же и не подумал, что задел больное место.

– Это замечательно, понимаешь, замечательно, – с энтузиазмом говорил он. – Единственный в своем роде, up to date [3] , как говорится. Замечательно, высший класс. Тебе идет. Ты искупил свою вину, вот что главное. Обсуждению не подлежит, если можно так выразиться. Прав я?

– Никто и не возражает.

Пружина прошелся по гостиной.

– Хорошо устроился! – воскликнул он. – Красиво и up to date, как говорится. Кресла, диваны – уют и удобство. Я, пожалуй, присяду, а? Так будет удобнее разговаривать. Если, понятно, хозяйка не возражает.

– Нет, нет, садитесь, пожалуйста, господин Фредрикссон.

Опускаясь на тахту, он сделал милостивый жест: Зовите меня просто Пружина, хозяюшка. Так меня зовут все близкие люди, и мужчины и женщины. – Он снова повернулся к Густафссону. – Итак, ты принял свое наказание как настоящий мужчина, это первое, что я сказал, увидев тебя. И повторю это кому угодно, будь то королевский церемониймейстер или любая другая важная шишка. Ну и зелен же ты все-таки, черт побери!

– Ты это уже говорил, – напомнил Густафссон.

Гость явно пришелся ему не по душе. Ингрид все еще стояла в дверях. Ей не хотелось оставаться в обществе этого человека, но и покинуть мужа она тоже не решалась.

– Да не переживай ты из-за этого! – беспечно продолжал Пружина. Он вытащил пачку сигарет, щелчком выбил из нее окурок и закурил. Пустив в комнату облако дыма, он обратил внимание на дедушкину вышивку:

– «А цвет надежд – зеленый!» Именно так. Вот они висят на стене, эти слова, и это делает тебе честь, Густафссон, это твой ответ всем. Цвет надежд. Думаю, наша хозяюшка не возражает, что это так?