Второй генерал – Филатьев, по финансам и по законам.

– Я – даю деньги на войну. И вот этой самой рукой каждые три дня подписываю ассигновку в 100 миллионов. Но война стоит ещё больше того – 40 миллионов в день.

Мам-ма родная!

А пострадавшим от войны пособия? Будут всем. А отставленным генералам почему пенсии большие платят? А вот: генерал Беляев, под следствием, содержится на 40 копеек в день.

Довольна братва.

Ещё генерал, Новицкий. Этот – мол, ничего не успеваем:

– События идут с головокружительной быстротой. Мы работаем по 24 часа в сутки, и праздников нет.

Так и мы 24 и без праздников, удивил! А офицеры, засевшие в тылу? Будут отправлены на фронт. А которые уклоняются через Красный Крест и Земгор? Мол, нельзя, окажемся в затруднительном положении; но санитаров моложе сорока лет пошлём на передовые. А маршевые роты, будут идти? А как отдание чести? Вот – на днях приказ, отменим.

Ну и дураки, думает Горовой. Честь бы и не отменять, крепче держалось.

Теперь – ещё один генерал, Бурденко, по санитарной части. Во, раскозырялись генералы. Но – как будто и четырёх этих генералов мало – объявляют: сейчас опять будет выступать сам военный министр!

Во как! То знать нас не хотел – а то два дня подряд.

Чернега щёки толстые надул, посмеивается: мол, это я туда съездил, я их всех подрасчистил.

А Гучков – если и вчера из постели был, то сегодня и вовсе – тёмный, болезный, и голос некрепкий, но тихо в зале:

– Разрешите мне говорить с вами не как военному министру. Я буду говорить с вами как русский человек. Сегодня я передал Временному правительству письменное заявление с просьбой освободить меня от поста.

И прочёл то заявление.

Замер зал: о-го-го-го, куда зашло! Ежели военный министр отказывается – то в каком же положении, значит, армия? мы с вами?.. А Гучков – печалуясь:

– Но на мне лежит ещё одна серьёзная обязанность: дать отчёт вам, а через ваши головы вашим товарищам, всей доблестной армии, и всем русским людям, – почему я вынужден был решиться на этот шаг. Я – вообще мало чего боюсь, а прежде всего боюсь – голоса собственной совести. Входя во Временное правительство – я не искал власти, не домогался её. Господа! И 12 лет назад меня два раза звали к власти, и я два раза отказывался. Я не могу оставаться во Временном правительстве потому, что сегодня вся правительственная власть и военный министр поставлены в такие условия, что выполнять свои задачи – не могут.

Это – он говорил, а понял Горовой: пришёл министр – пожаловаться на кого-то. Им – первым, а через них всем.

– …Через вас я обращаюсь к демократии и всему русскому народу. И у демократии, как и у всякого владыки, есть льстецы, которые хотят затуманить ей голову.

Пра-авда! – обрадовался Горовой. Он и сам, потёршись, уже чувствовал: что где-то близко кривда вьётся, душит – да вот как её ухватить? Ну-ка, ну-ка!

– Господа, я штатский по костюму, но глубоко военный человек по душе. Народ, который сумеет создать сильную армию, – достигнет величественных успехов и на мирном пути. Я пережил, господа, четыре войны. Когда на полях Маньчжурии я сидел у костров с солдатами и обдумывал причины наших неудач – я дал себе Ганнибалову клятву посвятить свою жизнь восстановлению военного могущества русской армии. И были годы – у меня была такая возможность, председателя думской комиссии обороны, и работа закипела. Господа, я не люблю выставлять себя, хвастать. Но если вы будете иметь досуг пересмотреть мои речи в 3-й Думе – вы увидите, что нет ни одного больного места, которое не было бы мною затронуто. В 1908 я указывал на безответственность великих князей. Это теперь может каждый свободно бранить их, а я говорил – тогда!

Э-э-э, что-то далеко угнулся от дела. И – где эти речи искать? А, да вот он сам и читал оттуда.

Читал – а вперемежку объяснял. Артиллерийское ведомство. Преступник Сухомлинов. Банда шпионов. Натравили Мясоедова. Стрелялся с ним. Родные с трепетом ждали, вернусь ли. И как это я, хороший стрелок, – промахнулся? А – не хотел избавить того негодяя от виселицы, которую он потом и получил.

И – стали простаки хлопать. Половина – и нашлась дураков, одни зачали, другие в поддержку. И кто там на верхе, позади спины Гучкова умостился, тоже в ладоши треплют.

Но – только не Горовой. Посмотрел – и не Чернега. И кого за эти дни он приметил как путёвых, деловых – сидели, руки не шевеля.

Не-ет, не то, брат. Эти басни нас уже не греют. Ты нам про сегодня скажи.

А Гучков пождал, пождал, когда отхлопают, – и, довольный, завёл опять из давнишнего. Как гвардейские полки провожали на войну с цветами. А он предупреждал власти, что будет поражение. И писал, и сам приезжал, – а начальство ему не верило. Только после Карпат власть испугалась. И все деловые люди впряглись в общий воз. И он сам тоже. И всё равно катились вниз. И поняли, что со старой властью работать нельзя, надо её свергать.

Эти-то годы – и Горовой хорошо испытал. Два раза и он был ранен, один раз перелечивался вблизи, чтобы своего полка не потерять. А между прочим – тогда порядок был, не сравни.

– И что бы ни ждало Россию в будущем, я скажу: акт свержения старой власти был актом благодатным. И вот почему и я сделался революционером.

Да ты про будущее-то лучше скажи! (Вот ещё «акт» записать.)

– Первые недели после переворота мы переживали энтузиазм. Казалось: каждый теперь – творец счастья России. Но с тех пор произошёл перелом. Я понимаю: армия устала, безпросветная война без удачи. Мы провели много благодетельных реформ, мы хотели дать выход проснувшемуся духу самодеятельности и свободы. Но есть предел, за которым начинается обратное: разрушение живого и своеобразного организма армии. Мне думается, мы перешли эту черту.