Но не сойтись вовеки нам".

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам.

Он пил солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

"Я шел к тебе четыре года,

Я три державы покорил".

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд.

на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

– Вечно ты все испортишь!
– подал голос Шило.

Его гнусавый голосок разрушил хрупкий замок из простых и понятных слов, заставляющих сжиматься сердце каждого индивидуума, имеющего основание именоваться человеком.

– Оставь! Очень своевременно и актуально, - осадил его Мороз, который в этой маленькой компании был, пожалуй, самым человечным.
– У моего отца, как и у его деда, тоже светилась медаль за город Будапешт. А как эти, - тут он произнес не очень лицеприятный эпитет, относящийся к восточноевропейцам, - относятся к нам? Именно к нам-то - понятно. За державу обидно!

Количество выпитого уже вполне зашкаливало за черту, за которой скрытые подавляемые эмоции начинают вырываться наружу, и наступает момент истины, где каждый являет миру свое настоящее лицо. Неизвестно, чем бы закончился этот разговор, если бы Полиглот не заиграл Мурку.

– Ну вот, это по-нашему, - поддержал его Жорик, хотя, наверно, эта старая песня была по душе разве что ему со Степаном.

Правда, и остальные слушали с чувством этакой ностальгии. А может быть, просто из солидарности к старшим по положению? Никто из молодежи еще не успел побывать в местах не столь отдаленных, и отношение к тем, кого называют урками, у них было не ахти какое. Пока...

И, чтобы лишний раз подтвердить свое прозвище, Полиглот запел:

Once we went on business, me and Rabinovich,

Th en we dropped at nearest restaurant-hall.

There was Murka sitting with Tommy, bloody bastard,

And she had a "Brouning", black and small...

Идея охоты, случайно высказанная Светой, и подхваченная Василием Самоплясовым, больше известным по прозвищу Шило, продолжала будоражить умы сей веселой компании.

Полиглота, как единственного, знающего местный язык, решено было отправить на переговоры к леснику, остальные же поехали осматривать окрестности.

Вопреки ожиданиям, Полиглот не стал отбрыкиваться от возложенной на него миссии, а был явно рад. Из всех один лишь Мороз почувствовал, что он что-то задумал, да и то промолчал.

В охотничий домик Полиглот вернулся лишь поздно вечером, когда веселое застолье (или застольное веселье?) было в самом разгаре. Так как в деревенском трактире он успел пропустить лишь пару кружек пива, то сразу с жадностью набросился на еду.

– Скушай мяса, - с подозрительной любезностью проговорил Шурик, плюхая ему в тарелку дымящийся кусок баранины, источающей восхитительный аромат специй и чеснока.

Он не заставил себя долго упрашивать и даже не сразу обратил внимание на то, что почему-то девушки глупо хихикают.

– Ну все, теперь Лиза с тобой целоваться не будет!
– громогласно объявил Шурик под общий смех.
– Она чеснок не любит. Вампирка, наверное.

Полиглот поперхнулся и посмотрел на Лизу. Та поморщилась. Очевидно, ее уже достали этой шуткой за сегодняшний вечер.

– Не надо ночью про вампиров, - попросила она.

– Не бойся, - успокоил ее Полиглот.
– Они давно вымерли, как мамонты, последнего в прошлом веке убили.

Перевести разговор на вампиров в данном случае было оптимальным вариантом: меньше всего Полиглоту хотелось, чтобы кто-то заподозрил его в ухаживаниях за девушкой Мороза.

– Не скажите. Мне вот довелось столкнуться с ними, - завлекающим голосом начал рассказывать Мороз.
– А дело было так... Служил я тогда на западе Украины. Места, я вам скажу, красивые. Почти как здесь, но неспокойные. В общем, в местности, где я имел счастье служить, было просто как в песне:

"Городок наш ничего. Населенье таково:

Недобитые фашисты составляют большинство".

С окончания войны прошло лет пятнадцать, но "лесные братья" нет-нет, да устраивали свои вылазки.
– Мороз хотел привести пример, но передумал.
– В общем, спать приходилось в полглаза.

Ну а в остальном, места, повторюсь, дивные. Как будто из гоголевских повестей. Присоединены к Союзу они были буквально вот-вот, и время еще не успело сгладить в них ту первозданную естественность прошлого века, словно законсервированную на задворках Европы.