Тут разные собрались стихии, но больше всего и гуще всего – воды и травы, потому что в них жизнь, а стихи Яна – это прежде всего жизнь и живое. Она ломается при столкновении с камнем или огнём, но выживает и возрождается.

Здесь столько ярких, просящихся в цитаты, строк, что многим хватило бы и одного стиха на целую книгу. Но всё же главное не это. Главное, что в этих стихах создан мир, и что этот мир не велик и не мал человеку, если этот человек сам не мелок.

Я удержусь от нелепости цитирования в предисловии отдельных строк и четверостиший. Слишком тут всё хорошо и цельно, чтобы дробить, делить и выдёргивать по ниточке. В любом месте, наугад, с середины открытая строка уже не отпустит читателя, и будет он возвращаться и перечитывать, пока многие и многие тексты не впечатаются намертво в память, став частью его самого, как это уже произошло со мной и, наверное, со многими другими.

Надежда Ягова (Надя Яга)

за все эти дни и за все эти ночи

за пройденных труб раскалённую медь

за крым и за рым за последний звоночек

попробую пить я и шепотом петь

за всё что сломал и за старые грабли

которые бьют мне и по лбу и в лоб

за то что из детства бумажный кораблик

прорвался приплыл и мне стало тепло

Место речи неизменно,

Вместо встречи – дым и тлен.

Только павший на колена

Не поднимется с колен.

Долгий голос из-под гнёта

Просочится, как живой,

И покажутся тенёта

Синевой над головой.

Зуд подкожный, звон острожный,

Судьбы читаны с листа.

Место речи непреложно –

Там, где божья пустота,

Там, где битая посуда

Где виновен – хоть секи...

Там, где рвутся из-под спуда,

Как мычание, стихи.

Когда погибнет интернет

В потоках атомного ветра,

Окажется, что в мире нет

Поэзии смешного века.

Она текла по проводам,

Певцы горели, графоманя,

Но прозвучало "Аз воздам",

И небо взорвалось над нами.

В других веках, в иных мирах

Суровый жрец, хранитель слова,

Преодолеет липкий страх,

Вернувшись к призракам былого.

Раскроет ломкие листы,

И пыль стерев, как будто накипь,

Он испытает жгучий стыд,

И не узнает эти знаки.

От первой воды – ни беды, ни отгадки,

И были бы взятки привычны и гладки

У тихой рабочей пчелы.

Вторая вода – забодай меня птица:

Такая страница под утро приснится,

Почище двуручной пилы.

Где травы напитаны кровью и солью,

Там бешеный волк породнился с лисою,

И эта вода не для вас.

Вы третью просите – из ветки кленовой,

Не новой, но всё же по масти бубновой,

Готовой гореть напоказ.

В четвёртой и пятой – судак и плотица,

Могли бы ловиться, коль не суетиться...

Шестую не пьёт и зверьё.

Шестая – она для тоски и позора,

В ней вымыты руки и ката, и вора,

И ворон не помнит её.

Но если поднимутся страсти земные

По сердце, по душу, по самую выю,

И ты покоришься судьбе,

Седьмая вода – из под корня и камня –

Захватит, завертит, застынет и канет,

И память сотрёт о тебе.

Как от судьбы ни уводи,

Как ни суди отважно,

Скажи, ты разве у воды

Не умирал от жажды?

Среди плодов твоей земли,

Услышав зов глагола,

Ты разве не играл в «замри»,

Забыв про боль и голод?

Я знаю, не спасёт вода,

Когда ни сна, ни слова...

И никому, и никогда,

И ничего иного.

Между севером и югом зеркало воды,

Вот такая расписная местная весна!

Я опять смотрю с испугом на свои следы,

Там, где воду распинают шрамы от весла.

Я вдыхаю воздух древний посреди Нерли,

Небо как мишень пробито птицами, и вот

Мимо нежилой деревни, брошенной земли

Плоскодонное корыто медленно плывёт.

А внизу вздыхают рыбы, просятся в котёл,