Тут дверь распахнулась, и целая орава слуг и прихлебателей, вооруженных палками, набросилась на стоявших у входа.

— А ну-ка! Где он — тот, кто выдает себя за коррехидора? — в бешенстве кричали они. — Где этот буян? Где этот пьяница?

И пошла такая кутерьма, что никто ничего не мог разобрать, ибо улица была погружена во тьму; однако немало палочных ударов пришлось на долю коррехидора, Гардуньи, сеньора Хуана Лопеса и Тоньюэло.

Это были уже вторые побои, которые дону Эухенио де Суньига довелось принять за время его ночных похождений, не считая купанья у мельницы.

Сенья Фраскита, стоявшая в стороне от этой свалки, первый раз в жизни плакала…

— Лукас! Лукас! — шептала она. — И ты мог усомниться во мне! И ты мог обнимать другую! Ах, горю нашему помочь нельзя!

— Что за шум? — внезапно произнес спокойный и приятный голос, торжественно прозвучавший рад этим ревом и гамом.

Все подняли головы и увидели, что на балконе стоит женщина, одетая с головы до ног в черное.

— Госпожа! — воскликнули слуги и бросили орудовать палками.

— Моя жена! — прошамкал дон Эухенио.

— Пропустите их. Сеньор коррехидор разрешает, — прибавила сеньора.

Слуги расступились, и сеньор Суньига и его спутники вошли в переднюю, а затем стали подниматься по лестнице. Ни один преступник не подымался на эшафот таким неверным шагом и с таким искаженным от страха лицом, как шел коррехидор по ступенькам лестницы собственного дома. Однако мало-помалу мысль о бесчестии, нанесенном его имени, властно вытеснила мысли о досадных злоключениях, в которых он сам был повинен, и о том смешном положении, в котором очутился.

«Прежде всего, — размышлял он, — я Суньига-и-Понсе де Леон!.. Горе тем, кто об этом забыл! Горе моей супруге, если она бросила тень на мое имя!»

Коррехидорша приняла своего супруга и всю его деревенскую свиту в главном зале коррехимьенто.

Она стояла в зале одна, устремив взгляд на дверь.

Это была очень важная дама, еще довольно молодая, отличавшаяся той кроткой и вместе с тем строгой красотой, в которой более христианского, нежели языческого. Одета она была благородно и просто, по требованию моды того времени. На ней было короткое, облегающее фигуру платье из тонкой черной шерсти с пышными буфами; белая, с желтоватым оттенком, косынка шелкового кружева была накинута на ее великолепные плечи; длинные митенки из черного тюля закрывали большую часть ее мраморных рук. Она величественно обмахивалась огромным веером, привезенным с Филиппинских островов, а в другой руке держала кружевной платочек, все четыре уголка которого свешивались столь симметрично, что их можно было сравнить только с образцовым поведением самой хозяйки.

В этой красивой женщине было нечто от королевы и много от аббатисы, и потому весь ее облик внушал окружающим благоговение и вместе с тем страх. К тому же ее костюм, необычайно парадный для столь позднего часа, ее горделивая осанка, яркое освещение в зале — все свидетельствовало о том, что супруга коррехидора вознамерилась придать этой сцене некую театральность, особую торжественность, которая составила бы контраст с низкими и грубыми проделками мужа.

Заметим, наконец, что сеньору звали донья Мерседес Каррильо де Альборнос-и-Эспиноса де лос Монтерос и происходила она по прямой линии от славных завоевателей этого города. Родные по соображениям светского тщеславия принудили ее связать себя узами брака со старым и богатым коррехидором, и она, мечтавшая уйти в монастырь, ибо природная склонность влекла ее к затворничеству, решилась на это самопожертвование.

Ко времени описываемых событий у нее уже было два отпрыска от резвого мадридца; поговаривали, что ожидается и третий…

Однако обратимся к нашему рассказу.

— Мерседес! — вскричал коррехидор, явясь пред очи своей супруги. — Я немедленно должен знать…

— А, дядюшка Лукас! Вы здесь? — перебила его коррехидорша. — Что-нибудь случилось на мельнице?

— Сеньора! Мне не до шуток! — ответил рассвирепевший коррехидор. — Прежде чем давать вам объяснения, я должен знать, что сталось с моей честью…

— Это уж не моя забота! Разве вы мне поручили ее хранить?

— Да, сеньора… Вам! — ответил дон Эухенио. — Жены всегда оберегают честь своих мужей!

— В таком случае, дорогой Лукас, спрашивайте об этом свою жену… Тем более, что она здесь.

Из груди сеньи Фраскиты, стоявшей в дверях, вырвался стон.

— Войдите, сеньора, и садитесь, — прибавила супруга коррехидора, с царственным величием обращаясь к мельничихе, а сама направляясь к софе.

Благородная наваррка сразу же оценила все великодушие этой оскорбленной супруги — оскорбленной, быть может, вдвойне… Не менее великодушно она сумела подавить в себе естественные порывы и сохранила учтивое молчание. Уверенная в своей невиновности, в своей правоте, сенья Фраскита не спешила оправдываться. Она жаждала бросить обвинение, но уж конечно не жене коррехидора… Ей не терпелось свести счеты с Лукасом, а Лукаса-то и не было.

— Сенья Фраскита!.. — повторила знатная дама, видя, что мельничиха так и не сдвинулась с места. — Я же вам сказала: входите и садитесь.

Это второе приглашение было сделано уже более сердечным и радушным тоном, чем первое. Должно быть, коррехидорша, глядя на достойную манеру держать себя и мужественную красоту этой женщины, тоже почувствовала, что перед ней не презренное и низкое существо, а, может быть, такая же несчастная женщина, как и она, — несчастная лишь потому, что судьба свела ее с коррехидором.