— Добрый вечер, — снимая треуголку, прошамкал дядюшка Лукас, точь-в-точь как дон Эухенио де Суньига.

Затем, раскачиваясь из стороны в сторону, он подошел к коррехидорше и поцеловал ей руку.

Все были потрясены. Сходство между дядюшкой Лукасом и подлинным коррехидором было удивительное. Оно было до того невероятным, что челядь и даже сам сеньор Хуан Лопес не могли удержаться от смеха.

Дон Эухенио не стерпел нового оскорбления и, подобно василиску, кинулся на Лукаса.

Но сенья Фраскита разняла их, отшвырнув мощной рукой коррехидора в сторону, причем его милость, во избежание новой взбучки и позора, счел за благо проглотить обиду.

Право, эта женщина родилась, чтобы стать укротительницей бедного старика.

Дядюшка Лукас при виде жены побледнел, как смерть, но затем, взяв себя в руки (хотя и пришлось ему схватиться за сердце, чтобы оно не разорвалось на части), сказал, все еще подражая голосу коррехидора:

— Да хранит тебя небо, Фраскита! Ты уже послала назначение своему племяннику?

Надо было видеть в этот момент наваррку! Она скинула мантилью, подняла голову с гордостью львицы и, вперив в мнимого коррехидора взгляд, острый, как лезвие кинжала, молвила:

— Я презираю тебя, Лукас!

Это было сказано с таким негодованием, словно она плюнула ему в лицо!

При первых звуках ее голоса черты мельника преобразились. Какое-то вдохновение, похожее на религиозный экстаз, снизошло на его душу, залив ее светом и радостью… На мгновенье забыв все, что он видел и о чем думал на мельнице, он воскликнул проникновенным голосом со слезами на глазах:

— Так ты по-прежнему моя Фраскита?!

— Нет! — не в силах совладать с собой отвечала наваррка. — Я уже не твоя Фраскита! Я… Вспомни свои ночные подвиги, и ты поймешь, что ты сделал с сердцем, которое тебя так любило!..

И она разрыдалась. Так ледяная гора, обрушившись, начинает таять.

Коррехидорша не выдержала, — она подошла к Фраските и ласково ее обняла.

Сенья Фраскита безотчетно принялась ее целовать… Как девочка, ищущая сочувствия у матери, она, всхлипывая, приговаривала:

— Сеньора, сеньора! Как я несчастна!

— Не так, как ты думаешь! — отвечала коррехидорша, тоже плача от полноты чувств.

— Кто несчастный, так это я! — причитал дядюшка Лукас, стыдливо утирая кулаком слезы.

— Ну, а я? — вырвалось наконец у дона Эухенио, то ли смягченного заразительным плачем остальных, то ли надеявшегося обрести прощение водным путем — то есть, попросту говоря, с помощью слез. — Ах, я, мошенник! Чудовище! Распутник! Так мне и надо!

И он захныкал, уткнувшись в живот сеньора Хуана Лопеса.

Тут алькальд и слуги тоже заголосили. Казалось, все устроилось как нельзя лучше, и, однако, ничто еще не разъяснилось.

Дядюшка Лукас первый выплыл на поверхность этого океана слез.

Он снова начал припоминать все, что ему удалось подсмотреть в замочную скважину.

— Сеньоры, давайте выясним… — внезапно заговорил он.

— Выяснять тут нечего, дядюшка Лукас, — прервала его коррехидорша. — Ваша жена святая!

— Хорошо, да… но…

— Никаких «но»… Позвольте ей сказать, и вы увидите, как она сумеет оправдаться. Лишь только я ее увидела, сердце мне подсказало, что она святая, несмотря на все ваши рассказы.

— Хорошо, пусть говорит! — сказал дядюшка Лукас.

— Мне нечего говорить, — возразила мельничиха. — Говорить должен ты!.. Ведь это ты… — И тут сенья Фраскита запнулась: продолжать дальше ей помешало глубокое уважение, которое она питала к коррехидорше.

— Ну, а ты? — вновь теряя веру в святость жены, спросил дядюшка Лукас.

— Теперь речь идет не о ней!.. — крикнул коррехидор, тоже возвращаясь к своим ревнивым подозрениям. — Речь идет о вас и вот об этой сеньоре!.. Ах, Мерседита! Кто бы мог подумать, что ты…

— Ну, а ты? — молвила коррехидорша, меряя его взглядом. И в течение некоторого времени обе супружеских четы обменивались одними и теми же фразами:

— А ты?

— Ну, а ты?

— Это ты!

— Нет, ты!

— Нет, как ты только мог!..

И т. д. и т. д.

Все это продолжалось бы до бесконечности, если бы коррехидорша, снова преисполнившись чувства собственного достоинства, не сказала наконец дону Эухенио: