Шрифт:
САТИРА НА ДУРНОГО ПОЭТА
Великого Поэта вдохновенье Не ведает натуги и сомненья; Из золота парнасских кладовых Чеканит он свой точный, звонкий стих. Баталий умственных воитель славный, Как мысль ты миришь с мыслью своенравной? В твоих стихах слова, равняясь в ряд, Как добровольцы храбрые стоят, Не суетясь и не ломая строя,— Все на местах, все на подбор герои! А я, несчастный (за грехи, видать, Судьбой приговоренный рифмовать), С упорством рабским ум свой напрягаю, Но тайны сей — увы — не постигаю. Верчу свою строку и так и сяк, Сказать желаю свет, выходит мрак; Владеет мною доблести идея, А стих подсовывает мне злодея, Который мать ограбил — и не прочь Продать за деньги собственную дочь; Поэта восхвалить случится повод, Вергилий — ум твердит, а рифма — Говард. Ну, словом, что бы в мысли ни пришло, Все выйдет наизнанку, как назло! Порой влепить охота оплеуху Владеющему мною злому духу; Измученный, даю себе зарок Стихов не допускать и на порог. Но Музы, оскорбившись обращеньем, Являются назад, пылая мщеньем, Захваченный врасплох, беру опять Свое перо, чернила и тетрадь, Увлекшись, все обиды забываю И снова к Ним о помощи взываю. Ах, где бы взять мне легкости такой, Чтоб все тащить в стихи, что под рукой, Эпитетом затертым не гнушаться,— Жить, как другие, — очень не стараться? Я воспевал бы Хлору, чья краса Давала бы мне рифму небеса, Глаза — как бирюза, а губки алы Тотчас вели бы за собой кораллы, Для прелестей бы прочих был готов Набор из перлов, звездочек, цветов; Так, лепеча, что на язык попало, Кропать стихи мне б ни во что не стало; Тем более — такая благодать — Чужой заплаткой можно залатать! Но вот беда: мой щепетильный ум Слов не желает ставить наобум, Терпеть не может пресные, как тесто, Сравненья, заполняющие место; Приходится по двадцать раз менять, Вымарывать и вписывать опять: Кто только муку изобрел такую — Упрятать мысль в темницу стиховую! Забить в колодки разум, чтобы он Был произволу рифмы подчинен! Не будь такой напасти, я б свободно Дни проводил — и жил бы превосходно, Как толстый поп, — чернил не изводил, А лишь распутничал бы, ел и пил, Ночами бестревожно спал в постели,— И годы незаметно бы летели. Душа моя сумела б укротить Надежд и дум честолюбивых прыть, Избегнуть той сомнительной дороги, Где ждут одни препоны и тревоги,— Когда б не Рока злобная печать, Обрекшая меня стихи писать! С тех пор как эта тяга овладела Моим сознаньем властно и всецело И дьявольский соблазн в меня проник, Душе на горе, к сочинению книг, Я беспрестанно что-то исправляю, Вычеркиваю здесь, там добавляю И, наконец, так страшно устаю, Что волю скверной зависти даю. О Скудери счастливый, энергично Кропающий стихи круглогодично! Твое перо, летая, выдает По дюжине томов толстенных в год; И хоть в них много вздора, смысла мало, Они, состряпанные как попало, В большом ходу у книжных продавцов, В большой чести у лондонских глупцов: Ведь если рифма строчку заключает, Не важно, что строка обозначает. Да, тот несчастлив, кто по воле муз Блюсти обязан здравый смысл и вкус; Хлыщ, если пишет, пишет с наслажденьем, Не мучаясь ни страхом, ни сомненьем; Он, сущую нелепицу плетя, Собою горд и счастлив, как дитя,— В то время как писатель благородный Вотще стремится к высоте свободной И недоволен никогда собой, Хотя б хвалили все наперебой, Мечтая, блага собственного ради, Вовек не знать ни перьев, ни тетради. Ты, сжалившись, недуг мой излечи — Писать стихи без муки — научи; А коль уроки эти выйдут слабы, Так научи, как не писать хотя бы! * * *
Каких интриг не видел свет! Причудлив их узор и след, Но цель одна: упорно, рьяно Служить желаньям интригана. А тот, найдя окольный путь, Всех одурачит как-нибудь! Вот потому-то лицемеры Слывут ревнителями веры, И свят в молве прелюбодей, И плут — честнейший из людей; Под маской мудрости тупица Глубокомыслием кичится, И трус в личине, храбреца Грозит кому-то без конца, И неуч пожинает лавры, Каких достойны бакалавры. Тот, кто лишился навсегда Сомнений, совести, стыда, Еще положит — дайте срок! — Себе полмира в кошелек. * * *
Им все труднее год от года, Тем, кто живет за счет народа! Еще бы! Церковь содержи, И слуг господних ублажи, Плати правительству проценты За государственные ренты, Учти налоги, и акцизы, И рынка частые капризы, Расходы на войну и мир, На книги божьи, на трактир; И, адских мук во избежанье, Щедрее будь на подаянье. А если ты владелец стад И убежденный ретроград — Изволь за проповедь мученья, Долготерпенья и смиренья Сектантам щедрою рукой Воздать землею и мукой. Взимают тяжкие поборы С тебя врачи, и крючкотворы, И торгаши, и сутенеры, Блудницы, сводницы и воры, Грабители, и шулера, И дел заплечных мастера; А лорд и джентльмен удачи Всё норовят не выдать сдачи С той крупной суммы, что пошла На их нечистые дела; Все те бедняги, что богаты, Несут огромные затраты На подкуп города, страны, Земли, Небес и Сатаны. * * *
Когда бы мир сумел решиться На то, чтоб глупости лишиться, То стало б некого винить И стало б не над кем трунить, Дел бы убавилось настолько, Что просто скука, да и только! * * *
Лев — царь зверей, но сила этой власти Не в мудрости, а в ненасытной пасти; Так и тиран, во зле закоренев, Не правит, а сжирает, словно лев. * * *
Нет в Англии тесней оков, Чем власть ленивых стариков! Одна им ведома забота: Латают до седьмого пота Весьма дырявую казну, Пока страна идет ко дну. Когда ж их дело вовсе туго — Спешат к врагу, предавши друга, И попадаются впросак: На них плюет и друг и враг. * * *
У человека каждого во власти Источник собственных его несчастий; Но за устройством счастия его Следит судьбы ревнивой божество; И если не захочется Фортуне, То все его старанья будут втуне; Предусмотрительность — увы — слаба, Когда распоряжается судьба. Как разум свой заботами ни мучай, Всегда найдется неучтенный случай, И неким злополучным пустячком Он опрокинет все — одним щелчком! * * *
Вождь мира — Предрассудок; и выходит, Как будто бы слепой слепого водит. Воистину, чей ум заплыл бельмом, Рад и собаку взять поводырем. Но и среди зверей нет зверя злее, Чем Предрассудок, и его страшнее: Опасен он для сердца и ума И, сверх того, прилипчив, как чума. И, как чума, невидимо для глаза Передается злостная зараза; Но, в человека отыскавши вход, До сердца сразу ядом достает. В природе нет гнуснее извращенья, Чем закоснелое предрассужденье. ДЖОН ДРАЙДЕН
МАК-ФЛЕКНО
«Издревле род людской подвержен тленью. Послушен и монарх судьбы веленью»,— Так мыслил Флекно. Долго правил он, Взойдя, как Август, в юности на трон. Себе и прозой и стихами славу Он в царстве Глупости снискал по праву И дожил до седин, из года в год Приумножая свой обширный род. Трудами утомлен, бразды правленья Он вздумал передать без промедленья: «Из чад своих престол вручу тому, Кто объявил навек войну уму. Природа мне велит не первородством Руководиться, но семейным сходством! Любезный Шедвелл — мой живой портрет, Болван закоренелый с юных лет. Другие чада к слабому раздумью Склоняются, в ущерб их скудоумью. Но круглый дурень Шедвелл, кровь моя, Не то что остальные сыновья. Порой пробьется луч рассудка бледный, На медных лбах оставив проблеск бедный. Но Шедвеллу, в его сплошной ночи, Не угрожают разума лучи. Лаская глаз приятностью обличья, Он создан для бездумного величья, Как дуб державный, царственную сень Простерший над поляной в летний день. О гений тождесловья, ты им крепок, А Шерли с Хейвудом — твой слабый слепок. Превыше их прославленный осел,— Тебе расчистить путь я в мир пришел. Я, норвичской дерюгой стан и плечи Одев, учил народ, под стать предтече! Настроив лютню, о величье дел Хуана Португальского я пел. Но это лишь прелюдия звучала, Вещая дня преславного начало. Ты веслами плескал, держа свой путь, И рассекал сребристой Темзы грудь Перед монаршей баркою, раздутый Сознаньем сей торжественной минуты. Случалось ли глупцов, тебе под стать, На одеялах Эпсома качать? А струны лютни трепетным аккордом Твоим перстам ответствовали гордым. Ты славословьем переполнен был. Казалось, новый Арион к нам плыл. Писк дискантов и рев басов твой ноготь Исторг, стремясь два берега растрогать. Дошел до Писсипг-Элли твой глагол, И эхом отозвался Астон-Холл. А челн, плывущий по реке с рапсодом, Так окружен был мелким рыбьим сбродом, Что утренним казался бутербродом. Стучал ты свитком в такт, как дирижер, Азартней, чем ногой — француз-танцор. Бессильны здесь балета корифеи, Бессильна и стопа твоей „Психеи“. Обильный стих твой смыслом был богат. В нем тождесловья упадал каскад. Завистник Сипглетон о славе пекся. Теперь от лютни и меча отрекся, Виллериуса роль играть зарекся». Сморкаясь, добрый старый сэр умолк. «Из мальчика, — решил он, — выйдет толк. Мы видим по его стихам и пьесам, Что быть ему помазанным балбесом». У стен, воздвигнутых Августой (страх Замкнул ее, прекрасную, в стенах!), Видны руины. Помня день вчерашний, Когда они сторожевою башней Здесь высились, от них превратный рок Одно лишь имя «Барбикен» сберег. Из тех руин встают борделей стены — Приют бесстыдных сцен любви растленной, Пристанище разнузданных утех; Хозяйкам стража не чинит помех. Но есть рассадник возле мест отравных, Плодящий королев, героев славных. Смеяться и слезой туманить взор Там учится неопытный актер. Там юных шлюх звучит невинный хор. В сандальях Джонсон, Флетчер на котурнах Там не могли снискать оваций бурных. Лишь Симкииу доступен был сей храм, Сей памятник исчезнувшим умам. Двусмысленности по нутру предместью. Словесный бой там вел и Пентон с честью. Среди руин воздвигнуть сыну трон Тщеславный Флекно возымел резон: Сам Деккер предрекал: на этой куче,— Рассудка бич и ненавистник жгучий,— Успешно воцарится князь могучий, Создаст «Психею», — тупости пример,— И не один Скупец и Лицемер, Но Реймондов семейство, Брюсов племя Сойдут с его пера, лишь дайте время! Молва-императрица всем как есть Успела раззвонить благую весть. Узнав, что Шедвелл будет коронован, Из Банхилла и с Ватлипг-стрит, взволнован, Потек народ. Украсили отнюдь Не Персии ковры монарший путь, Но бренные тела поэтов павших, На пыльных полках книжной лавки спавших И жертвой груды «Проповедей» ставших. На Шерли с Хейвудом свалился груз — Творенья Шедвелла, любимца муз. Лейб-гвардию, — мошенников, лукавцев, Отъявленных лгунов-книгопродавцев,— Построил Херингмен, их капитан. Великий старец, думой обуян, Взошел на трон из собственных созданий, И, юный, одесную сел Асканий. Надежда Рима и державы столп, Он высился в виду несметных толп. Над ликом брови сумрачно нависли, Вокруг чела витала скудость мысли. Как Ганнибал клялся у алтаря, Враждою к Риму с юности горя, Так Шедвелл всенародно дал присягу До гроба — Глупости служить, как благу, Престол, отцом завещанный, блюсти И с Разумом весь век войну вести. Помазанье свершил святым елеем Король, поскольку сам был иереем. Избраннику не шар с крестом златым, Но кружку с пивом, крепким и густым, Вложил он в руку левую, а в правой Был скипетр — атрибут монаршей славы, «Страна Любви», владычества уставы, Чем припц руководился с юных лет, Когда «Психею» произвел на свет. Помазанника лоб венчали маки. Был в сем благословенье смысл троякий. На левом рукаве уселись в ряд Двенадцать сов, — так люди говорят. Ведь ястребов двенадцати явленье Вещало Ромулу судьбы веленье. И, знаменье истолковав, народ Слал восхищенья клики в небосвод. В тумане забытья властитель старший Затряс внезапно головой монаршей. Его объял пророческий восторг. Дар божества он из нутра исторг: «О небо, с твоего благословенья, Пускай мой сын вместит в свои владенья Ирландию с Барбадосом. Пусть он Превыше моего воздвигнет трон. Пускай пером своим, набрав разгон, Перемахнет „Страны Любви“ пределы». Король умолк. «Аминь!» — толпа гудела. Он продолжал: — «Твои долг — достичь вершип Невежества и наглости, мой сын! Работая с бесплодным рвеньем отчим, Успехам у других учись ты, впрочем! Хоть „Виртуоза“ ты писал пять лет, Ума в труде твоем ни грана нет. На сцене Джордж, являя блеск таланта, Злит Ловейта, дурачит Дориманта! Где Калли с Коквудом — там смех и шум: Их глупость создал драматурга ум. Твои ж глупцы, служа тебе защитой, Клянутся: — „Автор наш — дурак набитый!“ Пусть каждый созданный тобой глупец Найдет в тебе достойный образец. Не копии, — твои родные дети! — Они грядущих досягнут столетий. Да будут умники твои, мой сын, Точь-в-точь как ты, притом один в один! Пусть не шпигует мыслью чужеродной Сэр Седли прозы Эпсома голодной. Риторики срывая ложный цвет, Быть олухом — труда большого нет. Доверься лишь природе, — мой совет! Пиши — и красноречия цветочки, Как Формел, ты взлелеешь в каждой строчке. Он в „Посвященьях Северных“ помог Непрошеным пером украсить слог. Искать враждебной Джонсоновой славы Худых друзей отринь совет лукавый,— Чтоб зависть к дяде Оглеби зажгла Твой дух, и папы Флекно похвала. Ты — кровь моя! Ни родственные узы Нас не связали с Джонсоном, ни музы. Ученость он клеймит ума тавром, На стих чужой обрушивает гром. Как принц Никандр, любовью неуемной Надокучает он Психее томной И в прах напев ее разносит скромный. Дешевку продает за чистоган; Театр суля, готовит балаган. У Флетчера накрал он отовсюду! Так Этериджа ты в свою посуду Сцедил, чтоб масло и вода текли К тебе, а мысли чтоб на дно легли. Обычай твой — не повторяя дважды, Сплесть шутку новую для пьесы каждой. Лишь в юморе я вижу цель и суть. Мне предначертан скудоумья путь. Писания твои перекосила Влекущая в том направленье сила. Равнять ты брюхо с брюхом не спеши: Твое — тимпан возвышенной души! Ты бочку бы в себя вместил с излишком, Хоть полбочонка не займешь умишком! В трагедии твой вялый стих смешон. Комедия твоя наводит сон. Хоть желчи преисполнен ты сугубой, Твоя сатира кажется беззубой. С пером твоим ирландским, говорят, Соприкоснувшись, умер злобный гад, Что в стих тебе вливал змеиный яд. Не ямбов едких славою заемной Прельщайся ты, но анаграммой скромной. Брось пьесы! Вместо сих забав пустых Ты облюбуй край мирный. Акростих. Восставь алтарь, взмахни крылами снова, На тысячу ладов терзая слово. Своим талантам не давай пропасть! На музыку свой стих ты мог бы класть И распевать под звуки лютни всласть». Но люк открывшим Лонгвиллу и Брюсу Совет певца пришелся ие по вкусу. Его спихнули вниз, хоть бедный бард Пытался кончить речь, войдя в азарт. Задул подземный вихрь, и седовласый Певец расстался вмиг с дерюжной рясой. Что осенила плечи лоботряса. При этом награжден был сын родной Ума отцова порцией двойной. ГИМН В ЧЕСТЬ СВ. ЦЕЦИЛИИ, 1687
Из благозвучий, высших благозвучий Вселенной остов сотворен: Когда, на атомы разъят, Бессильно чахнул мир, Вдруг был из облаков Глас вещий, сильный и певучий: «Восстань из мертвецов!» И Музыку прияли тучи, Огонь и сушь, туман и хлад, И баловень-зефир. Из благозвучий, высших благозвучий Вселенной остов сотворен И Человек, венец созвучий; Во всем царит гармонии закон, И в мире всё суть ритм, аккорд и тон. Какого чувства Музыка не знала? От раковины Иувала, Так поразившей вдруг его друзей, Что, не стыдясь нимало, Они молились ей, Звук для людей — всегда богов начало: Ведь не ракушка, словно жало, Сердца людские пронизала. Какого чувства Музыка не знала? Звонкий возглас медных труб Нас зовет на сечь; Пред глазами бой, и труп, И холодный меч. Громко, грозно прогремит Чуткий барабан: «Здесь предательство, обман; Пли, пли по врагу», — барабан велит. Про горе, про обиду Сердечных неудач Расскажет флейты плач; Отслужит лютня панихиду. Пенье скрипок — драма: Жажда встречи, скорбь разлуки, Ревность и страданье в звуке; В вихре этой страстной муки Скрыта дама. Но в мире нет искусства, Нет голоса, нет чувства, Чтоб превзойти орган! Любовь он воспевает к богу, И мчит его пеан К горнему порогу. Мог примирить лесных зверей И древо снять с его корней Орфей игрой на лире. Но вот Цецилия в своей стихире, К органу присовокупив вокал, Смутила ангела, который За небо землю посчитал!