Шрифт:
МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
День черный, день черней, чем ночь, черней, чем тьма, Слепой, безглазый, беспросветный, непроглядный; Умолкнет голос мой, ненужный и надсадный, И полетит молва, заразна, как чума, О том, что я исчез, блажь слабого ума, Что я, забыт людьми, лежу в могиле хладной, Что выпал навсегда мне жребий беспощадный И все мои дела, как нищая сума, Ничтожны… Черный день, я знаю, ты в дороге. Куда же ты спешишь, о дьявол быстроногий? Помедли хоть чуть-чуть! Присядь передохнуть! А я живу, как жил, — с расчетом лишь на вечность,— Люблю свои стихи, люблю свою беспечность И, день, тебя не жду — хоть завтрашним ты будь. ПАМЯТИ БРАТА МОЕГО ОТЦА
Несчитано потерь пришлось на этот год! Не в плакальщики ль мне присяжные наняться? Да и моей душе не время ли подняться, За близкими вослед, в печальнейший полет? Но не был никогда столь тягостен уход, Но не было потерь, что с этою сравнятся; Когда и кровь одна, и души породнятся, Разлука тяжелей и смерть вдвойне гнетет. Ты, смерть, видна во всем: и в этих жестких складках В углах немого рта, и в этих, ныне гладких, Расчесанных навек, кудрявых волосах. Я вижу мертвеца на этой страшной тризне, Я вижу мертвеца, что мне дороже жизни, И смерть свою ищу в стихах и в зеркалах. ЕЕ СМЕРТЬ
И, будет вам, глаза, — иль вытечете сами! Плотиной тяжких век переградите путь Потоку черных слез на щеки и на грудь, Простившись навсегда с прекрасными очами, В которых мрак был днем и ясный свет ночами, В которых боль моя любила утонуть, В которых мой восторг обрел святую суть, В которых доброта зажгла живое пламя. О! неужели та, что мой унылый взгляд Умела отвратить от бедствий и утрат, Сама решила стать моею вечной мукой? Нет! я прочел в ее мертвеющих очах: «Не плачь, мой бедный друг, теряя жалкий прах. Душа моя с тобой — Христос тому порукой!» ВИЛЛЕМ ГОДСХАЛК ВАН ФОККЕНБРОХ
* * *
Предположить, что мной благой удел заслужен, Что ночь души моей — зарей освещена, Что в карточной игре с темна и до темна Выигрываю я дукатов сотни дюжин; Понять, что кошелек деньгами перегружен, Что кредиторам я долги вернул сполна, Что много в погребе французского вина И можно звать друзей, когда хочу, на ужин; Спешить, как некогда, побыть наедине С божественной Климен, не изменявшей мне, — О чем по временам я думаю со вздохом,— Иль, благосклонности добившись у Катрин, Забыться в радости хотя на миг один — Вот все, чего вовек не будет с Фоккенброхом. * * *
Вы, исполинские громады пирамид, Гробницы гордые, немые саркофаги, Свидетельствуете верней любой присяги: Сама природа здесь колени преклонит. Палаццо римские, чей величавый вид Был неизменен в дни, когда сменялись флаги, Когда народ в пылу бессмысленной отваги Ждал, что его другой, враждебный, истребит. Истерлись навсегда минувшей славы знаки, К былым дворцам идут справлять нужду собаки, Грязней свинарников чертоги сделал рок,— Что ж, если мрамор столь безжалостно потрепан, Зачем дивиться мне тому, что мой шлафрок, Носимый третий год, на рукавах заштопан? SPES МЕА FUMUS EST [9]
У очага сижу и, стало быть, курю, Понуря голову, печально в пол смотрю, Хочу решить вопрос, — хоть это невозможно, — Зачем так плохо мне, так грустно и тревожно. Надежда (несмотря на то что отродясь Не мог дождаться я, чтоб хоть одна сбылась) Мне говорит, что все легко и достижимо, И делает меня важней владыки Рима, Но трубка догорит в короткий срок дотла, И жизнь течет опять, как до сих пор текла, Воспоминания расплывчаты и хрупки. Как видно, бытиё сродни куренью трубки, И в чем различие — мне, право, невдомек: Одно — лишь ветерок, другое — лишь дымок. 9
Моя надежда — это дым (лат.).
К КЛОРИМЕН
Когда — вы помните — являлась мне охота Твердить вам, что без вас моя душа мертва; Когда не ведал я иного божества Помимо вас одной да разве что Эрота; Когда владела мной всего одна забота — Вложить свою любовь в изящные слова; Когда тончайшие сплетали кружева Перо прозаика и стилос рифмоплета,— Тогда, толику слез излив из ясных глаз, Довольно многого я смел просить у вас, Любовь казалась вам достаточной причиной. О Клоримен, я вам покаюсь всей душой, Не смея умолчать, как подлинный мужчина: Я дурой вас считал, притом весьма большой. * * *
На каменной горе, незыблемой твердыне, Воздвигнутой вдали земных забот и зол, С которой кажется мышонком — крупный вол, Клюкою странника — огромный дуб в долине; То Господу гора противостанет ныне, Чтоб не дерзал вершить свой вышний произвол, То, покарать решив ни в чем невинный дол, Вдруг уподобится начавшей таять льдине,— То пламя разметет на восемьдесят миль,— Порою только дым да огненная пыль Летят из кратера со злобой безграничной,— Да, на горе, чей пик почти незрим для глаз (Того же хочешь ты, как человек приличный), Я и живу теперь, и это — мой Парнас.