– «Месть Симаню», да? – подавленно пробормотал Рауну. – Почему они взяли именно его? Знали, что он из наших или наугад выбрали? А если хотели отомстить за Симаню, почему не оставили тела в доме?

– Не могу тебе ответить, – отозвался капитан. – Хотя очень хотел бы. Особенно на первый вопрос.

– Когда людей убивают, – вмешалась Меркеля, – всем понятно, что случилось. А вот когда люди пропадают без следа – тут-то и начинаешь гадать. То ли альгарвейцы их вывели в лес и спалили, то ли бедняги еще живы и мучаются, потому что рыжики не дают им умереть.

– Эк, какая… приятная мысль, – пробормотал Скарню, но, поразмыслив немного, признал: – Это звучит разумнее, чем все, до чего я успел додуматься по дороге.

– Ага. – Рауну кивнул. – На альгарвейцев похоже: попытаться запугать нас.

– Если они пытали Даукту и его родных, я уже начинаю бояться, – заметил Скарню. – Чего только не расскажет человек, когда ему выдергивают ногти по одному или насилуют дочь у него на глазах.

– Меня они живой не возьмут, – объявила Меркеля. За поясом она, как любая крестьянка, держала хозяйственный нож. Пальцы ее гладили рукоять, словно ласкали капитана. – Пожри меня силы преисподние, если я позволю им надругаться надо мной или выжать из меня хоть слово!

– Нам всем следует держать при себе оружие, – промолвил Рауну.

Скарню кивнул, размышляя, хватит ли у него отваги покончить с собой. Хотя… ради того, чтобы избежать встречи с альгарвейскими пыточных дел мастерами, пожалуй, да.

Той ночью он спал с жезлом под подушкой. Но альгарвейцы – или же подручные покойного Симаню с их дозволения – не вломились на его хутор, как это случилось с Даукту. На следующее утро Рауну отправился в город за гвоздями, солью и, если повезет, сахаром: всем тем, чем хозяйство не могло себя обеспечить. С собой ветеран прихватил кортик – достаточно длинный, чтобы достать до сердца.

Едва Рауну скрылся за поворотом, Скарню и Меркеля, не перемолвившись ни словом, разом оставили дела и поспешили наверх в спальню, чтобы заняться любовью. В этот раз Скарню был столь же настойчив, как обычно – его подруга; капитана не оставляла мысль, что этот раз последний, и он стремился оставить сладкую память о нем на оставшиеся ему дни. На вершине наслаждения он застонал так мучительно, словно кнуты альгарвейских палачей уже впивались ему в спину.

Опустошенные, оцепеневшие, обессиленные, любовники вернулись к нескончаемым хуторским трудам. Скарню еле шевелил руками, все время ожидая, что из-за поворота вывернет Рауну или солдаты короля Мезенцио – интересно, кто придет первым?

Первым оказался Рауну. Спина ветерана согнулась под весом мешка с покупками, а лицо исказилось от напряжения.

– В городе я заметил с дюжину таких же надписей: «Месть Симаню – ночь и туман», – сообщил он, едва сбросив ношу. – Но из тех, кто – я точно знаю – борется с оккупантами, ни один не пострадал. Просто выбрали наугад каких-то бедолаг… и никто не знает, что с ними случилось.

– Приятно слышать, – ответил Скарню. – Приятно, я хочу сказать, всем, кроме тех несчастных, кто подвернулся рыжикам под руку.

– Ночь и туман, – повторила Меркеля задумчиво. – Да, они хотят, чтобы мы гадали, что случилось с пропавшими. Убиты ли? Попали в темницу, как мы тут говорили? Или рыжики сотворили с ними… то, о чем слухи твердят?

Скарню оскалился в жуткой гримасе.

– Вот о чем я еще не подумал. И не хотел, чтобы ты вспомнила.

– Если альгарвейцам дать волю, во всем мире не останется кауниан, – промолвила Меркеля.

– Из Валмиеры или Елгавы они вроде бы никого не забрали, – попытался возразить Скарню. – Если б такое случилось, мы бы знали…

– Да ну? – Это ответил Рауну, не Меркеля. Ветеран добавил всего три слова: – Ночь и туман.

– Мы не сложим оружия, – объявил Скарню. – Другого нам не остается. Они дорого заплатят за все, что сделали с нашей страной.

– О да! – Меркеля сердито тряхнула головой, так что челка цвета белого золота упала ей на глаза. Хозяйка решительно отбросила волосы назад. – Симаню, выходит, отомстил. А мы еще и не начинали.

– То, что мы живы и не опустили руки, – уже маленькая победа, – добавил Скарню.

Когда война только начиналась, а капитан полагал, что благородная кровь делает его достойным блестящих погон, ему казалось иначе. Теперь он многому научился.

Бембо поднял бокал с вином:

– За то, что время в Громхеорте не прошло без толку!

– Угу. – Пезаро опрокинул бокал в пасть, предоставив Бембо любоваться его многочисленными подбородками, и жестом подозвал замотанную подавальщицу: – Еще два бокала красного, милочка! – Фортвежка молча кивнула. Сержант вновь обернулся к Бембо: – Я, знаешь ли, рад и тому, что нам не приходится больше маршировать день за днем.