Трамвай остановился на минуту среди поля — там, где начинаются новые сады и дачи. Из одной выбежал какой-то болгарин и, вскочив на ходу, сел возле немца. Это был пожилой человек с небритым, почернелым от солнца лицом, старомодно и бедно одетый. По выпачканной землей одежде в нем можно было узнать земледельца.

Немец вежливо потеснился. Молодые болгарки поморщились от такого неприятного соседства, и одна сказала кавалеру по-немецки:

— Пересядьте к нам!

Представляю, как смутился бы бедный болгарин, если бы тот, послушавшись дамы, сбежал от него. Но немец ответил с улыбкой:

— Ведь мы с вами как будто сторонники демократии?

И не стал пересаживаться.

Дама, слегка задетая этой тонкой укоризной под видом шутки, кисло улыбнулась.

Ее подруга сердито проворчала — тоже по-немецки:

— Этот деревенщина, видно, не знает, что здесь — первый класс. А во втором есть свободные места…

Мне стало обидно, что эти аристократизированные болгарки, отцы которых стояли за прилавком бакалейной лавчонки либо ходили за сохой, не стыдятся открыто выказывать перед иностранцем свое презрение к соотечественнику, наверно, честному и уж конечно куда более полезному для общества, чем эти ветреные, пустые куклы, душой и сердцем чуждые болгарской земле, которой он отдавал все свои силы. Их утонченные вкусы оскорбляла грубая внешность небритого труженика-болгарина, осмелившегося сесть рядом с ними на том основании, что он тоже уплатил за проезд. Я видел, какие презрительные взгляды метали их черные глаза в его сторону: таким способом мстили они ему за его невоспитанность.

А болгарин сидел молча, как будто ничего не замечая. Было ясно: он ничего не понимает по-немецки и даже не подозревает, что речь идет о нем… А может, все-таки догадывается об этом? Я заметил, что при первых недоброжелательных словах дамы у него нервно задергалась щека. Или это было случайное совпадение? Но потом он всю дорогу смотрел в окно на поля.

Долго не мог подавить я чувство негодования, вызванное этим отсутствием доброты и деликатности, столь свойственных мягкой женской природе. И подумал опять: какие они некрасивые! Уж не это ли заставляет их быть злыми? Ведь как часто красивое лицо говорит о духовной красоте, благородстве! Видимо, в данном случае теория о гармонии физического и духовного подтверждалась.

После минутной заминки веселая немецкая болтовня продолжалась до самого Павлово. Там трамвай остановился. В тот самый момент, когда болгарин поднялся, чтобы выходить, дама, обозвавшая его «деревенщиной», нечаянно уронила свой красный зонтик. Болгарин поднял его и, любезно подавая даме, произнес подчеркнуто по-немецки же:

— Fr"auleine, bitte, nehmen Sie ihren Schirm! [51]

Молодая болгарка, как и ее подруга, вспыхнула до корней волос; дрожащей рукой взяла она зонтик, забыв даже поблагодарить незнакомца.

Напрасно немец старался завязать разговор, чтобы вывести дам из неловкого положения: красные от стыда, они не раскрывали рта до самого Княжево.

Мне до сих пор не довелось встретить того болгарина и крепко, от всего сердца, пожать ему руку за тот урок человечности, который он преподал «цивилизованным» болгаркам.

1902

Перевод Б. Диденко

Ненко вернулся домой поздно. И в этот вечер он опять пришел хмурый, сердитый. Он был еще не стар, но похож на старика: спина согнута, лоб покрыт морщинами — следами забот; взгляд печальный, убитый; поступь тяжелая, медленная, как у больного; на лице — оттенок строгости, печать долгих скорбей и постоянных огорчений.

Прикрикнув на шумевших во дворе ребят, он вошел в одну из двух занимаемых им комнат. Там уже горела маленькая керосиновая лампа. На постели в углу лежала жена — с молодым, но изможденным лицом. Девочка в рваном платке давала ей пить из глиняного горшка.

При виде входящего мужа женщина приподняла голову и слабым голосом спросила:

— Ну как, Ненко?

Он кинул шапку на лавку, тяжело опустился на сундук и мрачно подпер голову руками, не произнося ни слова.

Жена поняла.

— Опять ничего? — с болью прошептала она.

— Как ты? — резко спросил он, вставая.

— Все так же, — был ответ.

— Не легче от нового лекарства?

— Да мы еще не покупали.

Ненко сердито повернулся к девочке.

— Я дал тебе лев, Дела. Куда ты его девала?

Дочь что-то пробормотала и заплакала.

— Послушай, не сердись, Ненко, — побледнев, промолвила больная. — Мы на пол-лева хлеба купили, потому что — знаешь?.. Ребят не уговоришь… А на другую половину — керосину и мыла…

Ненко отвернулся: лицо его изобразило жестокую муку. Он зашагал взад и вперед по комнате, опустив взгляд в землю.

— А завтра опять деньги доставать… Восемь ртов — и ни гроша ломаного в доме, — проворчал он.

— Господи! — застонала больная. — Что же мне с ними делать? Завтра опять заревут: есть давай!.. Пока здорова была, хоть малость зарабатывала… А только вот свалилась — и что делать, не знаю. Погоди, Ненко, погоди… Когда ты такой печальный, а я двинуться не могу… Погоди, погоди, Ненко…