— Дай мне власть, дай мне силу, и я найду лекарство.

— Хорошо, предположим, что в твоих руках законодательная и исполнительная власть страны! Предположим, что ты всесилен. Как же ты помешаешь немецкому мусору засорять нашу родину?.. Да не забывай и о договорах {220} .

— Договоров я не касаюсь… А я издам такой закон: всех государственных служащих, и гражданских и военных, от рассыльного до министра, словом, всех тех, кто раз в месяц получает жалованье от казны, а также их семейных, обязать носить одежду из тканей болгарского производства. И армию тоже. Не выполняющий этого предписания не может состоять на государственной службе. Ты меня понимаешь? Предположим теперь, Балтов, что мой закон выполняется неукоснительно. Что же происходит? А вот что: самое меньшее сто тысяч человек, тратя в среднем по двести левов в год на поддержку болгарской промышленности, будут ежегодно оставлять в Болгарии двадцать миллионов левов, и это только покупая один вид товара — ткани! А теперь эти миллионы попадают в чужие карманы… Через пять лет Болгария будет преуспевающей и богатой, многочисленные города и селения расцветут, воспрянут к жизни; прялка, ткацкий станок, машины, фабрики предоставят работу и хлеб тысячам и тысячам честных семейств… Настанет благодать божия… Ну, что ты на это скажешь?.. А твои договоры пускай себе остаются в силе… Скажу больше: чтобы не раздражать венских и будапештских дипломатов, я буду беспошлинно пропускать австрийские и венгерские ткани в столицу… И пусть эти ткани покупают боянские шопы и уволенные чиновники, что целыми днями сидят, голодные, в кофейнях, читая газеты, да девять сотен софийских метельщиков, что кричат «ура» по всякому поводу.

Жорж умолк и с видом победителя воззрился на Балтова, словно ожидая каких-то возражений и готовясь повергнуть их в прах. Но Балтов не отозвался и, зажав в зубах папиросу, молчал с насмешливым видом. Он понимал всю непрактичность идей Жоржа, но не пожелал ему возражать. Возможно, он и раньше слышал и от Жоржа и от других лиц подобные филиппики против зла и подобные планы борьбы с ним, не осуществимые и не исполнимые в настоящее время. Аврамов же не мог сдержать своего восхищения этими замечательными идеями и спросил:

— Но в таком случае почему у нас не примут этих разумных и правильных мер? Ведь это спасло бы наше отечество. Неужели у нас не хватает патриотизма! Вот, например, Народное Собрание…

— Народное Собрание, бай Аврамов?.. — перебил его Жорж, нахмурившись. — Если бы Народное Собрание, вместо того чтобы выносить целую кучу ненужных решений, издало во время последней сессии такой закон, это спасло бы Болгарию… И тогда Болгария обязана была бы воздвигнуть памятник каждому депутату при жизни… Но дело в том, что Народное Собрание… Впрочем, довольно; как говорится: «Не буди собаку, залает»… Вы сказали: патриотизм, отечество… Ах, бай Аврамов, сразу видно, что вы из провинции. Там, в Добриче, быть может, есть еще спрос на такие товары, как патриотизм и отечество; а в Софии евреи-старьевщики, и те не дадут за них ни гроша. Эх вы, провинциал, провинциал… Здесь каждый, кто может, дерет шкуры, пользуется своим положением, набивает карманы… И все за счет народного добра… Понимаете?

Тут Жорж внезапно прикусил язык, так как сидевший за соседним столиком очень важный господин с бакенбардами и черной толстой палкой в руке встал и повернулся в его сторону.

Господин, очевидно, собирался уходить; он посмотрел на Жоржа и протянул ему руку.

— Жорж, ты читал ноту? — спросил он, лукаво усмехаясь.

— Да, русские опять бросают слова на ветер… Пожалуйте к нам, присаживайтесь… Не угодно ли кружку пильзенского пива? — предложил Жорж чрезвычайно любезным тоном, подвигая стул важному господину.

— Спасибо, Жорж, мне пора на ужин… Кстати, ты тоже получил билет на завтрашний вечер?

— Получил и приду… Выпейте хоть рюмку коньяку…

— Мерси, мерси, я спешу…

Господин с бакенбардами стал пробираться между столиками сквозь уже редеющую толпу посетителей и вскоре ушел.

Лицо у Жоржа внезапно стало тревожным. Он сказал Балтову шепотом:

— Балтов, как это мы его не заметили? Ведь он сидел у нас за спиной!

— Это Даскаров-то? А я его видел и думал, что и ты его заметил, — равнодушно отозвался Балтов. И, посмотрев на часы, он поднялся.

— Куда ты? — спросил его Жорж.

— Иду ужинать.

— Подожди, пойдем вместе.

— Да, да, пойдемте, — сказал и Аврамов, но только пошевельнулся, а с места не встал — болтовню Жоржа он, должно быть, предпочитал ужину.

— Но ведь мне по Родопской, а вам — в другую сторону, так что мы все равно расстанемся за порогом, — сказал Балтов и стукнул по столику, призывая кельнера.

— Как, неужели ты собираешься расплачиваться? Брось, это мое дело! — и Жорж отстранил руку Балтова, который уже сунул ее в карман, чтобы вынуть кошелек.

— Нет, я твоих денег не возьму… Я придерживаюсь немецкого правила: сам пил, сам и плати, — возразил Балтов.

— Черт побери эти немецкие правила и твоих немцев! Ты знаешь, что я терпеть не могу этих гешефтмахеров! Я стою за славянское гостеприимство! — крикнул Жорж и грубо оттолкнул приятеля от кельнера, явившегося на зов. Балтов бросил на него не то недовольный, не то удивленный взгляд.

— Прощайте… Прощай, Аврамов. Вверяю тебя попечению этого «гостя-краснобая на казенном пиру».

И Балтов, усмехаясь, направился к выходу.

К тому времени пивная уже почти опустела. Чиновники разошлись ужинать. Шум поутих; густые темные клубы дыма медленно плыли над столиками и над головами полутора десятков краснощеких чехов и немцев, которые мужественно сидели на своем посту перед батареей полных и пустых кружек. Усевшись поближе к свету, несколько болгарских дипломатов углубились в газеты; они читали «Нойе Фрайе Прессе» {221} , стараясь угадать, к каким последствиям приведет нота России относительно нигилистов. Оставалось также человек десять болгар, но они не пили и не читали; разговор их вертелся вокруг балов и прочей злобы дня.