— Да, ершист ты, брат, ничего не скажешь,— обескураженно пробормотал Степан Ильич.— Ладно, невольник чести, ужин скоро. С довольствия тебя завтра снимут, так что смело можешь идти в столовую.

Зуб повернулся было уходить, но Степан Ильич его остановил:

— Знаешь, Зубарев,— негромко заговорил он,— был у меня один случай. На твой сегодняшний похож. Один наглец шел по чужим горбам как по ступенькам. И я тоже свой горб подставил, хотя лучше всех знал, что подставлять нельзя. Я тогда считал, как вот и ты, будто свою честь спасаю.

Степан Ильич замолчал в задумчивости, и Зуб спросил:

— А куда он шел... по горбам?

— Наверх, куда же. Благополучно дошел. С моей помощью, к сожалению. Тогда я, кстати, тоже мог пойти и рассказать все как на духу.

— И не пошли?

— Не пошел. Считал, что это будет подло с моей стороны... Ладно, Зубарев, мне пора. На ужин приходи. Мы еще повоюем за тебя!

В столовую идти было рано. Зуб неохотно отправился в общежитие. Он злился на себя за то, что грубил этому человеку. Странно получается: хотел, чтобы Степан Ильич дольше поговорил с ним, а сам грубил ему...

12

Начали возвращаться из кино ребята. Общежитие понемногу наполнялось голосами. Зуб в это время лежал на кровати в своей комнате. Лежал прямо в ботинках, отвернув матрац, чтобы не запачкать. Так делали многие, и воспитатели устали бороться с этой дурной привычкой.

То и дело открывалась дверь, в комнату заглядывали ребячьи мордахи.

— Привет, Зуб. Уже пришел?

— Нет еще. Скройся.

Мордаха скрывалась, но появлялась другая, такая же любопытно-сочувствующая.

— Плюнь, Зуб, не переживай!

— Исчезни.

Дверь все открывалась и открывалась, ему что-то говорили, советовали не переживать, плевать и прочее. Зуба взорвало. Он стащил с ноги ботинок и, когда дверь приоткрылась в очередной раз, запустил им. Ботинок грохнулся в моментально захлопнутую дверь и отлетел под соседнюю кровать, Зуб снял второй ботинок. Но дверь больше не открывалась. Видно, было объявлено, что у Зубарева нынче неприемный день и не стоит его тревожить по пустякам. Даже те трое, которые жили с ним в этой комнате, решили не рисковать.

Он лежал и думал, что завтра начнется самостоятельная жизнь. Только на какие шиши он будет перебиваться на первых порах, до того, как что-то заработает? Учебный год только начался, практики еще не было, а в кармане только два рубля новыми. Не попросить ли у Ермилова до первой получки? Вряд ли сможет это сделать — язык не повернется.

Ничего не придумав, Зуб решил, что время подскажет выход.

Дверь приоткрылась — робко, на узкую щелочку. Зуб с удовольствием замахнулся ботинком.

— Это я,— испуганно пискнул Мишка Ковалев. Зуб опустил ботинок.

— Чего тебе?

— Просто так.

— Ну, заходи.

Мишка зашел и нерешительно сел на одну из трех свободных кроватей. Сидел и молчал. И Зуб молчал. И обоим, как это иногда случается, не было неловко от того, что они молчат.

Из привычного гула голосов выделился голос Саньки Крутько:

— Гады!— орал он на весь коридор.— Кто в чемодан лазил? Сало свистнули, гады!

— Куркуль, — усмехнулся Мишка. — Так ему и надо, куркулю.

— Дежурный! — вопил Крутько. — Кто тут оставался, говори!

— Зуб оставался, — ответили ему. — Иди, спроси, может, он взял,

В коридоре засмеялись: дескать, иди, спроси, он тебе ответит.

— И спрошу! — хорохорился Санька. — Испугаюсь, что ли?

Зуб занес над головой ботинок и стал ждать. Мишка тоже не сводил глаз с двери. Но она так и не открылась.

— Боится, жлоб, — презрительно сказал Мишка. — Эх, дать бы ему по кумполу!

— Дай, я разрешаю,— сказал Зуб. Мишка вздохнул:

— Он меня побьет. А то бы я дал.

— Ну и что ж, что побьет? Не в этом же дело.

— А в чем?

— В чем, в чем... В том, что ты решил дать ему по кумполу.

Ковалев с минуту молчал, глядя в пол. Потом решительно встал и направился к двери.

— Ты куда?

— Крутько бить, — воинственно заявил Мишка.

— Сядь, балда! — усмехнулся Зуб. — Все равно ты ему ничего не докажешь.

Мишка помедлил и нехотя вернулся на место. Зуб глянул на его плотно сжатые губы, нахмуренные брови и улыбнулся. Если бы кто-то другой собрался бить Саньку, то ничего смешного не было бы. А то — Ковалев, которого самого вечно шпыняют.