Разморенные безделием пассажиры перебрасывались какими-то комкаными, вялыми фразами, следили скучными глазами за проплывающими пейзажами. Из обрывков разговоров Зуб понял, что Волга давно осталась позади, что был уже большой город Куйбышев, а теперь ожидается Бугуруслан.

Сидящая напротив тетка пухлой полусонной рукой перебирала и разглаживала на своей юбке мелкие складки. Потом она с тяжелым вздохом развязала узел, достала из него яйцо и сказала виновато, ни к кому лично не обращаясь:

— В дороге и дела другого нет, как только есть. Жуешь, так быстрее, вроде, едешь.

Она снова грустно вздохнула, очистила яйцо, сыпанула на него щепотку крупной соли и стала есть без хлеба, как картошку. Потом очистила второе яйцо, потом с теми же тяжелыми вздохами принялась за булку с маслом. И делала она все это так, будто выполняла тяжелую и малоприятную, но необходимую работу.

— А поезд-то и вправду шибче пошел, — улыбнулся пожилой пассажир, блеснув на тетку круглыми, сильно увеличивающими очками. — Ну-ка я вам

помогу.

И он полез в свой потертый портфель.

— И то верно, — оживились другие пассажиры. — Надо подсобить машинисту.

Вокруг Зуба дружно зашуршали бумагой, заработали челюстями, зачавкали и запричмокивали. К запаху вареных яиц примешался аромат жареных кур и рыбы, колбасы, сдобы и прочей снеди. Тетка тем временем достала из узла красный блестящий помидор, приложилась к нему пухлыми губами, и помидор сразу похудел и сморщился.

Зуб старался не смотреть, как люди едят. Но глаз то и дело цеплялся самым уголком то за надкусанное яйцо, то за огрызок колбасы или потерявший красоту помидор.

А поезд начал тормозить.

— Перестарались, — сказал человек в круглых очках и закрыл портфель. Он весело зачвыркал, освобождая зубы от остатков колбасы, и чвыркал в свое удовольствие очень долго.

Очередной завтрак был закончен.

Почвыркивая, очкастый пассажир спросил:

— А молодой человек куда едет?

Все посмотрели на Зуба. Но тот продолжал смотреть в окно и молчал. Он рассудил, что коли вопрос задан в третьем лице, то пусть это третье лицо на него и отвечает. Не дождавшись ответа, пассажир осуждающе сказал:

— Гордый. Гордая молодежь пошла, не то что мы, простофили.

— Может, и гордая, а по мне, так просто невоспитанная, — сказала тетка, собирая со стола яичную скорлупу. — Зачем им уважение, если они на всем готовом живут?

— А работать надо заставлять! Сызмальства! — с неожиданным злым жаром сказал сухощавый пассажир, с болезненным лицом. Сказал он это так, будто давно дожидался, когда речь зайдет о молодежи. — Работать, и все! Мы-то работали, не переломились. А они что?

Он зыркнул на Зуба колючими, глубоко запавшими глазами и заговорил громко, напористо:

— У нас как было? Научился ложку ровно держать, мочиться перестал по ночам — и в поле его. И от зари до зари вламываешь. Да так вламываешь, что ребро за ребро заходит. В холодок, бывало, поползешь до времени, а батька тут как тут. Да батогом! Да по чем попало! Взвоешь, как собака, и опять вламываешь. Вот оно откуда уважение шло, а не от безделия.

Тетка грустно кивала — так, дескать, так в старое время было. Очкастый тоже слушал с одобрением и поддакивал.

— А пахать! — все больше распалялся дядька. — Я еще сосунок, хоть и старшой, порточки еще на одном помоче болтаются, а уж батька мне плуг в зубы — двигай! Двинешь этак кругов пять, ахнешься оземь и отойти не можешь, думаешь, до смерти уходился. И не гордились! А им, спрашивается, чем перед нами гордиться, что они такое-этакое сделали в жизни?.. Пап, велосипед купи! — сказал он вдруг противным голосом, явно кого-то передразнивая. — А ты, скорохват, заробил на велосипед? Вот хоть этот, — ткнул он пальцем в Зуба. — Он копейку своим горбом заробил, чтоб гордиться?

— Ну это вы зря так, — нерешительно вмешался четвертый пассажир, до сих пор молчавший. Был он помладше всех остальных, поэтому, должно, и решился вступиться за Зуба. — Что ж, их тоже с семи лет за плуг ставить? Жизнь-то улучшается...

— Улучшается, как же! — перебил его сухощавый. — Лодырей да чужеедов всяких наплодим, так улучшится! Последние портки сползут. Ведь не хотят же, проклятые, работать! От земли в город валом прут на легкую жизнь, на хлебушек готовенький.

— Зря вы так, — вяло, явно не желая ввязываться в спор, буркнул пассажир. — Молодежь всегда была, и всегда ее ругали.

— Правильно, всегда была, — охотно согласился напористый

мужик. — Только на уме у нее не шаты-баты были да не трынка-волынка, а ра-бо-та! Работа! Мы сызмальства понимали, что от всяких шаты-баты не будем богаты. А нынешние, думаете, понимают?

— Видал, как вашего брата Кондрата? — подмигнул Зубу очкастый. — Что ж ты не защищаешься?

— А чем ему передо мной защищаться? — почувствовав одобрение, снова вскинулся сухощавый. — У него ж...

Тут его снова пробрал натужный, глухой кашель. Кашлял он в этот раз долго, со всхлипом, с мученической слезой на глазах, и все вежливо молчали, понимая, что он серьезно болен. Отдышавшись, мужик обвел всех извиняющимися покрасневшими глазами и сказал: