Все трое ушли в тамбур. Зуб посмотрел вниз. Пиджак покачивался на крючке у окна. А что, если...

Тетка спала на своей полке, отвернувшись к стене,

Зуб резко поднялся на локте. Сердце заколотилось как после бега. А что, если... Он отсчитает двадцать рублей — ровно столько, сколько у него украл Салкин.

Сейчас он спустится вниз... В вагоне почти все спят... В конце концов он мог бы взять восемьдесят— за ребят тоже. Но он возьмет только двадцать, чужие деньги ему не нужны... А там ищи-свищи.

Он представил, как парень хватится денег, как сообразит, кто их взял, и будет клясть Зуба на чем свет стоит. А ведь у него трое детей. Разве они виноваты, что какой-то подонок Салкин у какого-то ротозея...

Зуб понял, что не сможет этого сделать. Он лег, и сердце помаленьку стало успокаиваться. Подумалось, что если бы бригадир с Федотычем, тезка из Бугуруслана узнали, какой он есть на самом деле, они, наверно, плюнули бы ему в физиономию. А девчушка-мотылек шарахнулась бы от него как от чумы.

Глядя над собой в потолок, Зуб уговаривал самого себя, что это была случайная, глупая мысль, можно сказать, шутка, что на самом деле он ничего такого и не собирался сделать, потому что в душе у него нет салкинской грязи. Наоборот, если бы кто вздумал спереть бумажник, он сам бы не дал этого сделать. А ну, сказал бы, положь на место, мразь такая-сякая! Работать надо!

Подумав так, Зуб стал поглядывать вниз. Вдруг и в самом деле. Но в их купе никто не заходил, пиджак сиротливо покачивался на крючке у окна. Совсем успокоившись, Зуб стал злиться на парня. Куда ж это годится — иметь троих детей и быть такой тетерей! Минут десять уже торчит в тамбуре. Тут не то что бумажник, все можно вынести из вагона. Ничего, сейчас он вернется, а Зуб скажет ему сверху: слушай, мол, картежник, ты там прохлаждаешься в свое удовольствие, а я твой пиджак карауль, да? Вот пусть вернется, разиня.

Минут через пять «разиня» вернулся, даже не взглянув на свой пиджак. Если бы он исчез, парень и тогда не вдруг хватился бы его. Зуб, конечно, ничего ему не сказал. Проучит кто-нибудь, тогда сам поймет.

Уже засыпая. Зуб слышал, как хозяин бумажника уговаривал остальных еще перекинуться в картишки.

— Втроем неинтересно, — отвечали ему. — Был бы четвертый.

— А ну, спроси у него.

— Парень, в карты будешь?

Зуб с полусна дрыгнул ногой, когда его тронула чья-то рука.

— Брыкается чего-то.

— Ладно, пусть спит...

52

Спал он невозможно долго. Затекал один бок — он поворачивался на другой. Давно наступило утро, а он все спал. Сквозь сон слышал названия станций и знал, что билет его кончился. Однако он и не думал покидать свою полку, мечтая только о том, чтобы его подольше не стаскивали вниз.

Окончательно проснулся он только к полудню. Долго лежал на спине, глядя в потолок. Ступни ног болели сильнее прежнего. Они словно разбухли, и ботинки стали тесными. Как же он забыл разуться? Надо было обязательно скинуть ботинки.

Зуб вспомнил, что за все эти дни разувался только трижды—возле меловых гор, где ремонтировали пути, когда купался в реке и еще когда спал на трех матрацах. Надо бы посмотреть, что сделалось с ногами. Но Зуб все лежал, не решаясь расстаться с полкой. Казалось, что, расставшись с полкой, он расстанется и с относительно спокойной жизнью.

Кто-то спросил, который час, и ему ответили, что половина третьего. По голосам он понял, что и тетка, и картежники давно сошли на своих станциях. Внизу были новые пассажиры.

— ...Ну вот скажи, если ты такой ученый, — вопрошал какой-то сипловатый голос. — Зачем Гагарин летал туда, в этот самый космос?

— Как зачем? — удивлялся голос помоложе. — Изучал, зачем же еще.

— А чего там изучать, если там даже воздуха нет? У нас что, на земле нечего изучать?

— Так он и изучал землю. Только сверху.

— Какого ляда он сверху увидит? — напирал хозяин сипловатого голоса. — Под носом ничего не видим, а он — сверху. Давеча на стройку нам половую доску привезли. Сухонькая, звоненькая, такую попробуй достать. А они, паразиты, прям на дорогу выгрузили. Да следом МАЗ проехал. Колесом — хряп! Половины досок как и не бывало. Вот что изучать надо! А сверху такого не увидишь.

— Отец, знаете, как это называется? Демагогия.

— Что за зверь такой — гогия?

— Это когда языком попусту мелют.

— Ишь ты, ученый какой! Молод ты еще слова мне такие говорить! Я сызмальства в работе, а он мне — попусту...

— Не обижайтесь, отец, скажите лучше, вы видели, как доски ломали?

— Знаю, знаю, куда гнешь! Народное, скажешь, добро, каждый, мол, должон присматривать.

— Конечно, скажу.

— А я, неученый, другое тебе скажу: каждый сверчок знай свой шесток. Я стекольщик, я и стеклю. А он — контроль, пускай он и смотрит, чтоб не ломали. Каждый делай свое. Вот и порядок будет.