— Вы дрались уже дважды и, вероятно, утомлены, — сказал он. — Не желаете ли передохнуть, перед тем как сразиться со мной, или же вам хватит того вечного отдыха, который вам предстоит?

— Я отдохну на борту своего корабля, — отвечал я. — И поскольку я намерен как можно скорее отплыть, нам незачем терять время.

Едва наши шпаги скрестились, я понял, что в этот раз мне понадобится все мое фехтовальное искусство, вся хитрость, смелость и сила. Я встретил равного противника, к тому же он начинал поединок свежим и полным сил, а я был уже порядком измотан. Я сжал зубы и горячо помолился; потом представил себе ее лицо, думая о том, какая ужасная участь ждет ее, если я не справлюсь и не сумею ее спасти. С этой мыслью я дрался так, как не дрался еще никогда в жизни. Шум прибоя превратился в громовой рев в моих ушах, солнце засверкало нестерпимым блеском, мне чудилось, что синева, раскинувшаяся над головой и вокруг, вдруг оказалась также и под моими ногами. Мы бились высоко над землей, и бились так уже давным-давно. Я знал, что отобью любой его выпад, смогу разгадать любой его финт. Знал, что мои глаза, мозг, рука действуют сейчас быстрее, чем когда бы то ни было прежде, но знание это было как бы о ком-то другом, а сам я находился далеко-далеко: в Уэйноке, в саду пастора, в зачарованном лесу — где угодно, только не на этом бесплодном островке. Я услыхал, как мой противник выругался, и глаза на лице, которое стояло перед моим мысленным взором, просияли. Я дрался за нее, напрягая все силы тела и души, дрался так, как если бы она меня любила. Пэрдайс выругался опять, и сердце в моей груди засмеялось. Море теперь ревело тише, и под ногами у меня снова была твердая земля. Я выматывал его медленно, но верно. Дыхание его стало прерывистым, на лбу выступил пот, а я между тем все медлил с атакой. Он сделал выпад, который пристал бы разве что пятнадцатилетнему юнцу, и, парируя его, я улыбнулся.

— Да кончай же наконец! — прохрипел он. — Кончай и будь проклят!

Вместо ответа я выбил у него шпагу, и она улетела за ближайший пригорок.

— Итак, я Керби?

Он отступил и прислонился спиной к песчаному склону, тяжело дыша и держась рукой за бок.

— Керби или дьявол, — ответил он. — По вашему выбору.

Я обернулся к взбудораженной толпе.

— Шесть человек — к шлюпкам! Поставьте их на воду. Остальные, кто пожелает, подымите эту падаль и бросьте в море. Золото покойника возьмите себе за труды. Ты, с дыркой на плече, твоя рана — пустяк и скоро заживет. В качестве лекарства получишь десять пиастров из доли капитана, когда мы захватим следующий приз.

Шайка разразилась шумными воплями одобрения, подняв в воздух целую тучу испуганных морских птиц.

Еще несколько минут назад эти молодцы были готовы разорвать меня в клочки, а теперь с величайшим восторгом провозгласили своим капитаном. О том, как скоро они могут возвратиться к первоначальному настроению, я предпочел не задумываться.

Между тем господин в черно-серебристом камзоле отдышался и овладел собой.

— Неужели вы не почтите меня каким-нибудь поручением, благородный капитан? — спросил он с мягким укором. — Или вы забыли, сколь часто оказывали мне такую честь в то славное время, когда у вас были черные глаза?

— Ну что вы, мастер Пэрдайс, как можно, — любезно ответил я. — Я как раз собирался попросить вас и этого джентльмена из Лимы немного пройтись вместе со мною. Мы приведем сюда моих спутников. А эти три джентльмена: этот, с разбитой головой, этот, с гофрированным воротником — кстати, воротник очень ему идет, — и вот этот, с раной в плече, будут нас сопровождать.

— Ваших спутников? — вкрадчиво переспросил Пэрдайс.

— Да, — небрежно отвечал я. — Они сейчас там, на берегу, за мысом, греются у костра, который не виден за этим песчаным бугром. Нынче хотя и солнечно, но все-таки холодновато. Идемте же, господа! Этим островом я уже сыт по горло и хочу побыстрее подняться на борт и отплыть.

— Право же, столь знаменитому капитану не подобает появляться с такой малочисленной свитой, — заметил мой собеседник. — Мы все будем вас сопровождать.

При этих словах вся толпа подалась вперед.

Я вспомнил и изверг из себя все ругательства, слышанные мною на протяжений моей военной карьеры, а когда их запас истощился, завопил:

— Вы мой подчиненный, не забывайте этого, и не вы командуете мной, а я вами! А вы, собаки, посмевшие ослушаться своего капитана, стойте, где стояли, не то я вас так проучу!

Иногда нахальство — самое верное оружие, во всяком случае, в этот раз оно сослужило мне добрую службу.

Восхищенно бранясь и крякая, пираты остались на месте, одни стали спускать на воду шлюпки, другие принялись раздевать тело Рыжего Джила. Пэрдайс, Испанец, двое могильщиков и громила, которого я ранил в плечо, проворно зашагали следом за мной.

Когда я и эта пятерка подошли к потухающему костру, все сидевшие вокруг него тотчас вскочили на ноги.

— Спэрроу, — непринужденно начал я, — нам, как всегда, везет! Я встретил здесь компанию флибустьеров и открыл им, что я тот самый Керби, которого несправедливый свет называет гнуснейшим из неповешенных разбойников. Я также рассказал, как галеон, захваченный мною несколько месяцев тому назад, затонул вчера вместе со всей командой, так что в живых не осталось никого, кроме нас. Я убедил этих джентльменов избрать меня своим капитаном, и мы сейчас же садимся на корабль и отправляемся обратно в Вест-Индию, откуда нам и не следовало уходить. Не смотрите на меня так, Спэрроу, вам не о чем беспокоиться: вы остаетесь моим старшим помощником и правой рукой.

Тут я обернулся к пятерым разбойникам, составлявшим мой эскорт:

— Джентльмены, перед вами мой старший помощник, Джереми Спэрроу. Он сильно увлечен богословием, но это нисколько не умаляет его влечения к галеонам и прочим испанским судам. А это — Дикон Димон, он был у меня матросом. Вот этот джентльмен без шпаги — мой пленник, я захватил его на последнем из потопленных мною кораблей. Каким образом он, англичанин, очутился на испанском барке, я выяснить не успел. Дама также является моей пленницей.

— Право же, по справедливости это мы должны быть ее невольниками, ибо она берет в плен все мужские сердца, — молвил Пэрдайс, низко кланяясь моей несчастной пленнице.

Пока он произносил эти слова, в наружности пастора произошла разительная перемена. Его серьезное, суровое, прорезанное глубокими морщинами лицо разгладилось и помолодело само малое лет на десять, в глазах, которые совсем еще недавно были полны возвышенных слез, заплясали озорные чертики, строгие губы обмякли и растянулись в бесшабашной ухмылке. Голову в ореоле пышных седых волос он развязно склонил набок; теперь и лицо его, и поза, и весь облик излучали шельмовскую веселость, совершенно не поддающуюся описанию.