кассирша Тримборн передала Менгенбергеру, хозяину кинотеатра, выручку.

— Потрясающе! — сказал господин Менгенбергер и засмеялся. — Такого сбора уже давно не было, верно, дорогуша? Очень давно, с войны, когда у нас демонстрировался фильм «Подводные лодки идут на Запад». Или еще раньше — «Штурмфюрер Вестмар». Одним словом, что-то связанное с Западом…

Быть режиссером значило для Костербурга быть инженером. Он питал отвращение ко всему, что принято считать атрибутами киношника: развинченные телодвижения, темные очки, нарочитая небрежность в одежде. На работе Костербург носил удобный синий комбинезон, в частной жизни — костюмы строгого покроя. Особенно ненавидел Костербург все громкое. Три года он прослужил помощником режиссера при Финингере, который все время орал, орал на звезд и на статистов, на осветителей, на операторов и на самого себя. Когда Костербург — ему тогда было двадцать три года — получил от продюсера первое самостоятельное задание, в студии, где он вел съемки, стало тихо, как в операционной. Поначалу актеры посмеивались над молодым человеком, который отзывал их в сторонку и говорил им на ухо, какие нужно внести исправления. Из уст в уста передавалась кличка Суфлер. Потом вышла первая картина Костербурга — история одного солдата, который, вернувшись с войны, никак не может приспособиться к мирной жизни и потому идет на дно. Картина получила четыре премии, а доход от нее в шестнадцать раз превысил все издержки.

Вторая картина вышла из рук Костербурга, третья, четвертая… Его имя стало маркой фирмы. Его ненавязчивая манера нашла подражателей даже среди режиссеров старшего поколения. Но плагиаторы не имели успеха. Правда, у них на студиях тоже перестали кричать, но заменить крик на рабочую атмосферу высокого напряжения они не смогли. В этом-то и был секрет Костербурга. Костербург знал много способов, как заставить актера работать. Пять-шесть шепотом сказанных слов — и скованность исчезала, а неловкое движение превращалось в красноречивый жест. Актеры побаивались Костербурга. Его шепот действовал сильнее ругательств. И все же те, кого приглашал Костербург, никогда не отвечали «нет». Пренебречь вниманием молодого режиссера, чьи фильмы прямым путем вели к мировому успеху, — этого не мог себе позволить ни один актер.

Но на пятом году деятельности Костербурга разразился скандал. Сияющая звезда потускнела и угасла. Толчком для начала кампании против Костербурга послужило происшествие, которое случилось во время работы над картиной «Дом черных теней». Роль главной героини Костербург предложил Мари Бергсон, той, что тридцать лет назад блистала на сцене и на экране, а теперь должна была сыграть самое себя. Обрадовавшись случаю уйти от одиночества, с каждым днем все более тягостного, Мари Бергсон ответила согласием. И тут Костербург и его метод потерпели фиаско. Даже в перерывах между съемками, когда актриса играла со своим спаниелем, мимика ее была куда более выразительной, чем перед камерой. Если по ходу фильма следовало показать сильное душевное движение, от престарелой знаменитости нельзя было добиться ничего, кроме беспомощных и ненатуральных жестов. Вся студия до последнего статиста чувствовала: Костербург начинает нервничать. Его тихие, убедительные доводы не оказывали никакого действия на высокую полную старуху, чуть растерянно стоявшую под лучами юпитеров. У нее было совершенно иное представление о задачах актера, чем у Костербурга.

Застопорилась очередная сцена. В ней Бергсон должна была изобразить потрясение, которое она испытывает, узнав о том, что погиб ее муж, ушедший в экспедицию. Восемь раз Костербург начинал крутить эту сцену, и все восемь раз игра актрисы его не удовлетворяла.

Костербург перестал владеть собой. Приказав не прерывать съемки, он на девятом дубле заорал во все горло:

— Ваш спаниель попал под машину!

Наконец-то черты старухи исказил неподдельный ужас, наконец-то Костербург увидел перед собой человека, который не в силах поверить услышанному, человека, которому отказывается служить разум. Теперь это была подлинно великая актриса, великая, как в дни своей славы. Секунд пятнадцатъ-двадцать камеры снимали крупным планом лицо Бергсон. Потом они запечатлели лицо мертвой.

— Разрыв сердца, — констатировал врач.

— Намешайте мне чего-нибудь, — сказал Мархнер, обращаясь к бармену, которого все называли просто Курди.

— Чего именно?

— Чего-нибудь, — повторил Мархнер.

— Чтобы забыть или чтобы вспомнить?

— И то и другое.

— Тогда мой вам совет — джин «Дейзи», — сказал Курди и поощрительно кивнул.

Мархнер промолчал. Ребром ладони Курди коснулся лба: проверил, хорошо ли сидит накрахмаленная иссиня-белая шапочка. Чисто механическое движение. Минуту спустя он уже сдвинул этот кокетливый головной убор на затылок. Потом Курди до середины наполнил большой бокал кусочками льда, выжал туда половину лимона и дождался, пока сок пропитает белесые холодные кубики.

Во время последующих операций Курди не отрывал взгляда от усталого лица Мархнера. А Мархнер следил за руками бармена. Эти руки высыпали на лед чайную ложку сахарной пудры, добавили шесть капель гренадина и залили все стаканом джина. Бокал запотел. Курди нацедил в него содовой воды из сифона, положил сверху зеленые веточки мяты и увенчал свое творение завитушкой апельсиновой корки.

— Вот, прошу, джин «Дейзи», один раз. Пейте на здоровье, — улыбаясь, сказал Курди и улыбался до тех пор, пока Мархнер не взглянул ему в глаза.

«До чего же он молод! — подумалось Мархнеру. — Дитер улыбается точно так же. Знает, что это производит впечатление. Интересно, а что сейчас делает Дитер?»

Справа от Мархнера чокались два господина и дама. «Пей до дна, пей до дна, пей до дна!» — шумели они. Дама сказала:

— Хэллеркен-Кэллеркен! Это такой финский тост.

Мужчины захохотали.

Мархнер отпил из бокала. В горле, где-то очень глубоко, осел крепкий, приторно-горький вкус.

— Нравится? — спросил Курди, так и не погасив улыбки.

— Нет, — ответил Мархнер.

— Не беда, просто вы еще не распробовали, — сказал Курди все с той же обаятельной улыбкой. — У нас бывают посетители, которые за вечер выпивают дюжину бокалов. Все равно как в романе Эрнеста Хемингуэя.

— Это не по моей части, — сказал Мархнер, вонзая ноготь большого пальца в пористую корку апельсина.