Мальчик все равно не понимал. Человек похлопал его по узкому плечику. Плечо чуть дернулось, и рука с него соскользнула. Теперь голос взрослого звучал зло:

— Потом придут солдаты, понимаешь, ты, чумазый? Тебе тоже не миновать солдатчины. И вокруг поставят ограду из колючей проволоки. И начнут стрелять, так что степь задрожит. Они будут стрелять и стрелять, каждый божий день. Стрельбище здесь устроят, полигон. А вам здесь больше делать нечего. И катись отсюда!

Мальчик сглотнул. Человек ждал. Похоже было, что его хотят спросить еще о чем-то, но тут мальчик медленно повернулся, достал из песка свои ботинки и перекинул их через плечо. Следы босых ног выстраивались в ровную линию, которая медленно подползала к девочке, дожидавшейся на краю площадки.

Таксисту пассажир не понравился. Иммигрант-итальянец, облезлый какой-то, изглоданный тяжелой работой. С большими удивленными глазами. А в голове, порядком облысевшей, наверняка роятся при виде Нью-Йорка сотни идей и планов. Ко всему — толстая жена и трое детишек, у одного вздернутый сопливый носишко.

Но теперь была его очередь, очередь Камеруна Реглана, шофера фирмы «Йеллоу кэб». Не мог он спихнуть всю пятерку на кого-нибудь из коллег. Каждая поездка — своего рода лотерея. То попадется пузан из первого класса, который торопится в клуб и небрежно отмахивается, когда захочешь дать ему сдачу с десятки, то такой вот мозгляк, который не сводит глаз со счетчика и при каждом щелчке сует руку в карман — хватит ли для уплаты тех центов, что прислал ему какой-нибудь родственник.

— Вам куда?

— Si, si, очень карашо, prima, wonderful!

Приезжий был так возбужден, что вообразил, будто его все будут расспрашивать, как ему показался Нью-Йорк с первого взгляда. Но грузная синьора толкнула мужа локтем и что-то ему сказала.

— Ах да, вот! — Из картонной коробки, которая, по всей вероятности, заменяла ему бумажник, итальянец достал истертый конверт. — Вот здесь: «Пеола Эдди», 17 ист, 89-я стрит.

«Значит, в самых что ни на есть трущобах», — подумал Камерун Реглан, но виду не подал.

— О’кей, — только и сказал он, распахивая дверцу своего желтого «доджа». — Садитесь.

— А багаж? — спросила женщина.

Камерун Реглан взглянул на изодранный плетеный чемодан, который она и имела в виду, говоря о багаже. Не иначе макаронники с этим чемоданом годков сто назад ездили в свадебное путешествие.

— И все? — спросил Камерун Реглан.

— Si, — ответил пассажир.

— Сейчас я эту… этот чемодан поставлю в багажник. Одну минуточку.

Спрятав плетенку, шофер торопливо протиснулся на свое место. Он изо всей силы выжал сцепление, и машина так рванула вперед, что господа итальянцы за его спиной попадали друг на друга. Но им это даже понравилось: все засмеялись, замахали весело руками.

Камерун Реглан вырвался из потока машин, забивших подступы к нью-йоркскому порту, и смог прибавить скорость. «В два счета домчу макаронников в ихнюю «Пеолу Эдди», — думал он. — Надо же и мне отдохнуть, хотя бы под рождество».

И проговорил в микрофон:

— Следую с пассажирами, иммигранты. От мола до восемьдесят девятой.

— Так и запишем, — донеслось в ответ.

Итальянцы удивились, что Камерун Реглан отметил не без удовлетворения, после чего еще небрежнее положил руки на баранку. Черт побери, чем, в конце концов, виноваты бедные макаронники, что у них нет денег? Да он сам всего двадцать лет назад перебрался из Пуэрто-Рико в этот город, который так много обещает и так редко держит слово. «Не могу я надуть ни этих стариков, ни их малышей, а уж сегодня вечером — и подавно не могу. Вот у того чванного британца в пальто верблюжьей шерсти я, прямо скажу, выманил монеты, я сразу понял, что он отродясь не бывал в Нью-Йорке. Он хотел в театр «Сэлли-Бокс». От порта три квартала, а я этого пижона провез через весь Манхэттен и Хобокен. Через полчаса мы были у театра. А могли бы добраться за три минуты. Настучало — будь здоров. А чаевых он мне, между прочим, не дал ни цента. Так что меня потом и совесть не мучила».

Камерун совершил чрезвычайно искусный маневр, который едва ли восхитил бы нью-йоркскую полицию в той же мере, в какой нравился самому Камеруну. В зеркале заднего вида он наблюдал лица своих пассажиров. Удивление медленно угасало. Теперь они ехали по Третьей авеню. Тут все было совсем уж неприглядно.

«Верно, напоминает их сицилийское захолустье или откуда они там приехали. — Камерун Реглан сдвинул на затылок форменную фуражку своей «Йеллоу кэб». — А жалко, что в них умирает детская радость. У Нью-Йорка, в сущности, две стороны. Макаронники небось посмотрели какой-нибудь фильм, который разыгрывается в роскошных отелях да во дворце у кинозвезды. Ава Гарднер в ванне, вся окутанная пеной, — и все задаром. Да, старикан, на билете, который прислал тебе сын, об этих подробностях ничего не говорилось».

А вот и зеленая неоновая надпись, две буквы в ней не горят. От нее осталось только «…ола Эдди».

— Приехали, синьор, — сказал Камерун и плавно притормозил, как делал только перед лучшими отелями, у которых навесы над подъездом простираются до края тротуара. Но ради макаронников в сочельник он решил проявить великодушие. И когда последний бамбино, тот, что в соплях, выкарабкался с заднего сиденья и, оживленный быстрой ездой, оглянулся на шофера, Камерун Реглан улыбнулся ответно. Сухо так и наскоро — но все-таки улыбнулся.