Впрочем, не все то, что Дэвид притаскивал с собой домой из “Сомбреро”, имело ключевое значение для его карьеры. Как-то ночью – помню этого ребятенка очень хорошо – мы вернулись в “Хэддон-Холл” вместе с очаровательным юным испанцем (в “Сомбреро” было полно континенталов), и завалились с ним в постель.

Дэвид был пьян в дым, так что он веселился наславу, а вот мне было не слишком весело. У меня с самого начала не вызывала энтузиазма эта идея – тащить к себе домой мальчишку, у которого не было собственной машины, и которого утром пришлось бы транспортировать обратно в город на работу, – но Дэвиду он ужасно нравился, в частности, его хорошенькая крошечная задница (действительно крошечная – она была не больше двадцати дюймов [50 см] в обхвате). Так что, удринченный крепким пивом, он был тотально невосприимчив к любым выдвигаемым мной тур-деректорско-транспортным мудростям.

Так что мы завалились в койку, причем я не очень отчетливо представляла себе, что делать, поскольку еще ни разу не была одна в постели с двумя мужчинами, а, следовательно, не слишком искушена в такого рода сексе. И – проклятье! Эти надравшиеся, раскисшие и неуклюжие мальчишки прихватили с собой в кровать бутылку виски и кто-то из них в какой-то момент разлил ее всю мне по животу, бедрам, лобку и... ну, вы представляете себе. Это было похоже на миллион жгучих муравьев.

Так что, после того как мне испортили удовольствие, да еще так зрелищно, я удалилась спать в гостиную, оставив Дэвида с его мальчишкой. Что они там творили дальше – Бог их знает. Дэвид, во всяком случае, не знает: в этом я уверена.

“Сомбреро” не сослужило мне такой большой службы, как Дэвиду, но я нашла там некоторых из моих близких друзей, и мои горизонты расширились.

К тому же я выучила кое-что о более мрачных аспектах гей-подполья: о сексе на улице, сексе за деньги, сексе и наркотиках, сексе и насилии. Я хорошо поняла, что если вы – парень, зарабатывающий на жизнь, отсасывая разным посторонним, или если вы – девушка, которой в жопу вставляет кто попало, то все это весьма усиливает в вас защитные механизмы, чувство протеста и агрессивность, особенно когда вы торчите на тяжелых наркотиках. Я поняла, что такого рода работа вызывает сильное сопротивление и злость почти во всех, кто ей занимается, так что вам лучше было быстрее сматываться, когда вдруг вспыхивал скандал между друзьями и любовниками (что происходило довольно часто, учитывая объем поглощаемых выпивки и наркотиков).

“Сомбреровские” мальчики и девочки по вызову обладали взрывоопасной энергией, которая могла быть притягательной, но могла и пугать, и я лично, благодарна за то, что мне не нужно было вести такую жизнь или бороться за выживание, как им. Я очень часто замечала среди геев, работавших на “нормальной” работе, огромное количество людей, которые могли и должны были быть просто прекрасны и сами по себе, и по отношению к обществу, но которых изуродовали и их собственная паранойя, и паранойя общества.

Это просто разбивало сердце, потому что они были моими братьями и сестрами, людьми, среди которых мне суждено было, как я знала, провести всю жизнь. То, что верно было для Дэвида в творчески/коммерческом плане – то, что он нашел свою аудиторию, – для меня было верно в эмоциональном. У меня появилось очень личное чувство принадлежности к “сомбреровской” коммуне. Так что здесь была крупица яда в вине. Впрочем, это все же было вино – крепкое и опьяняющее.

Несколько более грустная нота: та Дэвидовская ночь с испанским мальчишкой. Думаю, тогда я впервые поняла кое-что о наших с Дэвидом отношениях. Я любила эту работу, я врубалась в маркетинговые проблемы, в творческую интимность, в правильность и важность нашего послания, в энергию роста и осознания, но секс у нас был вшивенький.

7. ЖЕМЧУЖИНЫ – В РАКУШКЕ, ОТРАВА – В ВИНЕ

Одно событие хронологически совпадает с нашими первыми месяцами в “Сомбреро”, но оно требует отдельного разговора: мы забеременели! Я зачала как-то утром в “Хэддон-Холле” в конце августа 1970-го – помню, у меня не было ни малейших сомнений в том, ЧТО только что произошло, – и 30 мая 1971 года в Бромлиевской больнице я родила Данкана Зоуи Хэйвуда Боуи – здорового мальчугана, весом в восемь с половиной фунтов [3,85 кг].

Люди заводят детей по разным причинам, и я не исключение: у меня были разные причины.

Во-первых, это было для меня естественно: влияние моей матери, католическое воспитание плюс этика тогдашнего времени в духе “мать-Земля” в сочетании с чем-то чисто личным убедили меня в том, что я созрела для раннего материнства. Иметь ребенка, рассуждала я, значит следовать биологическим функциям моего организма, и, конечно, я ужасно выиграю от такого следования естественному порядку: я буду чувствовать себя лучше, мое тело будет лучше работать, короче, что должно быть, то и будет. И, само собой, если я заведу детей в молодости, я все еще буду молодой и полной сил, когда они вырастут и уйдут от меня, и у нас с ними будет много счастливых дней.

И Дэвиду от этого тоже будет лучше. Я наблюдала за ним, когда он общался с детьми других людей – Мэри Финниган или его друзей-хиппи из Ноттинг-Хилла – и замечала с более чем случайным интересом, каким он был в такие моменты: добрым, мягким, расслабленным, игривым, счастливым – самым естественным в мире папочкой. У него на душе становилось светлее в компании детей, и они могли запросто касаться таких его черточек, которые он прятал от взрослых под покровом холодности и цинизма. Так что у меня тут же родились великие идеи. Отцовство могло бы стать для него освобождением. В обществе своего собственного ребенка его фригидность пройдет, его боязнь эмоциональности растает, и он, возможно, будет чувствовать себя гораздо лучше.