Эта спокойная, полная достоинства речь вызвала бурю восторга. Казалось, стены зала не выдержат грома аплодисментов и выкриков зрителей. Несколько минут никто не мог сказать слова. Марат выждал и обратился к публике:

— Граждане, мое дело — это ваше дело, это дело свободы. Я прошу вас соблюдать полное спокойствие, чтобы подавать преследующим меня врагам отечества предлога клеветать на вас и обвинять в воздействии на решение суда…

…Нет, это был не суд, это был триумф. Никогда еще не видел я своего учителя и друга таким спокойным, уверенным, полным чувства собственного достоинства и пренебрежения к врагам. Никто бы со стороны не сказал, что это обвиняемый: он вел суд, направляя ход разбирательства, он не оправдывался, а просто отметал обвинения и оборачивал их против тех, кем они были выдвинуты.

Один небезызвестный писатель, присутствовавший на заседании, точно заметил:

«…Марат, сев, где хотел, отвечал, как хотел; он задавал даже вопросы судьям. Все, что он ни делал, было сделано хорошо, все, что он ни говорил, было сказано умно…»

Так обвинительный акт «государственных людей» рассыпался, словно карточный домик…

Казалось, дело можно было кончать. Но тут произошел неожиданный инцидент, подготовленный жирондистами в последнюю минуту; словно утопающие, они попытались схватиться за соломинку.

Общественному обвинителю передали письмо. Фукье-Тенвиль прочитал его про себя и затем огласил суду.

То была заметка из «Французского патриота» Бриссо, в которой сообщалось, что некий англичанин, «отрекшийся от своего отечества из-за презрения к королям», 16 апреля вдруг покончил самоубийством. Перед смертью он якобы оставил записку, в которой написал: «Я явился во Францию ради свободы, но Марат убил ее. Анархия более безжалостна, чем деспотизм. Я не могу вынести горестного зрелища торжества глупости и бесчеловечности над талантом и добродетелью».

Это был удар в спину.

Конечно, он не мог изменить решения суда, но, подлив каплю яда, отравлял победу Друга народа и оставлял под сомнением его репутацию.

К счастью, оказалось, что это одна из обычных уловок бриссотинцев, и опрос свидетелей показал всю ее лживость. Молодой самоубийца, живой и невредимый, сообщил, что в записке, переданной им Бриссо, был указан не Марат, а Горза, один из публицистов Жиронды…

Председатель суда немедленно вызвал Бриссо.

Но Бриссо не явился.

Жиронда расписывалась в своем бессилии: игра была проиграна.

Эта интрига, значительно удлинившая заседание и вызвавшая не один крик протеста со стороны публики, в конечном счете лишь усилила сияние славы Марата.

Присяжные удалились.

Они совещались ровно сорок пять минут.

Затем в настороженной тишине прозвучали слова приговора:

«Трибунал признает невиновным Жана Поля Марата в предъявленном ему обвинении и постановляет, что он должен быть немедленно освобожден».

Я, кажется, оговорился: я назвал судебное заседание триумфом Марата.

Нет, то не был триумф, то была лишь его прелюдия.

Настоящий триумф ждал впереди.

Едва лишь добрая весть достигла ушей собравшихся в зале суда, как поднялся подлинный шквал аплодисментов, постепенно достигший соседних помещений и оттуда затем перекинувшийся на набережную.

— Оправдан!..

Это слово раздавалось повсюду; оно летело, как птица, оповещая новые толпы людей на улицах, залетая во дворы, в дома, в кафе и магазины, и там, где оно проносилось, крики любви и восторга поднимались с новой силой.

Еще бы! Ведь люди понимали: победа Марата — это их победа, победа всех страждущих и угнетенных, всего французского народа!

А он…

Он стоял все на том же месте, немного растерянный, оглушенный приветствиями, еще не вполне осознавший весь смысл происшедшего.

Но ему не дали долго раздумывать. Несколько патриотов бросились к нему, чтобы заключить в свои объятия; тысячи рук потянулись, желая хотя бы коснуться его; Марата благословляли, осыпали цветами, а голову его тут же увенчали венком триумфатора.

Желая уберечь Марата от напора толпы, муниципальные должностные лица, национальные гвардейцы, канониры и жандармы выстроились шпалерами от зала суда до большой лестницы. Когда он появился на верхней площадке ее, раздались крики: «Да здравствует республика, свобода, Марат!» Дружеские руки подхватили его, и в кресле, увитом гирляндами из цветов и листьев, он поплыл над волнами голов и знамен…

Я полагаю, что вдоль нашего пути от Дворца правосудия до Конвента находилось не менее двухсот тысяч человек, не считая многочисленных зрителей в окнах домов, также аплодировавших и кричавших в честь Марата. Особенно много народу собралось на улице Септ-Оноре. В толпе, сопровождавшей наш кортеж, можно было заметить десятки испуганных лиц противников Друга народа, подхваченных общим потоком и не имевших мужества вырваться из него…