Марат потребовал бумаги и чернил, затем отпустил нас. Мы еще не успели выйти, а он уже, отринув свои беды, витал мыслью в иных сферах…

…Воистину это был удивительный человек.

Другой на его месте давно бы лежал пластом и не интересовался ничем, кроме своих болячек.

А он, уже в тяжелом состоянии, не только терпел, не только скрывал от всех свою беду, но находил в себе силы целыми днями организовывать, направлять, произносить речи…

А как он сделал день 2 июня!

Именно сделал: лучше не скажешь.

Если Дантона называют «человеком 10 августа», то Марата с гораздо большими основаниями следует считать «человеком 2 июня».

Он давно осудил Жиронду. Он понимал, что без ее устранения путь вперед остается закрытым. В этом отношении он был вполне солидарен с Робеспьером. Но если Робеспьер полагал, что удаление жирондистов из Конвента следует провести мирными средствами, то Марат с самого начала возлагал все надежды на народное восстание.

Он только ждал, пока плод созреет; он не хотел непредвиденного.

Еще 1 апреля он сказал у Якобинцев:

— Когда час наступит, я дам сигнал!..

В течение апреля — мая он, точно опытный стратег, осуществлял свой план по частям. Он предоставил государственным людям полную возможность запутаться в собственных сетях. Он показал всей Франции существо их политики, их цели и средства. Именно для этого он провел и собственный процесс в Чрезвычайном трибунале — нужно было раскрыть их крапленые карты. Он обеспечил время парижским санкюлотам, чтобы собраться с силами, организовать свой Революционный комитет в Епископстве, создать свои вооруженные отряды.

А потом он подал обещанный сигнал.

31 мая он сам поднялся на башню ратуши и ударил в набат.

И все же, как генерал, уверенный в победе, как вождь, который твердо знает, что последнее слово за ним, в этот день он предоставил поле боя в Конвенте Робеспьеру.

— Ты хотел добиться победы мирными средствами? Что ж, попробуй…

Неподкупный попробовал. Он произнес свою блистательную тираду против Верньо и его сообщников. Он потребовал обвинительного декрета против вожаков Жиронды. Тщетно. Стараниями лукавого Барера, будущего термидорианца, которого Марат в это время уже раскусил совершенно, победа остановилась на полпути. «Мирные средства» не принесли плодов…

И тут Друг народа подал новый сигнал.

Я видел его в день 2 июня, когда весь Париж кишел, точно потревоженный муравейник. Я наблюдал за его коренастой фигурой, появлявшейся то там, то тут. Я слышал, как санкюлоты, чувствуя в нем гения революции и своего страстного защитника, умоляли его:

— Марат, спаси нас!..

Я слышал его знаменитую речь, произнесенную в ратуше, пламенную речь, начинающуюся словами:

— Поднимайся, народ-суверен!..

А потом, в Конвенте, он руководил последним туром борьбы. Он отдавал распоряжения, повелительным тоном указывал, кого внести в проскрипционный список, кого выбросить из него. И никто не подумал спорить. Никому из членов Конвента, этих великих мужей, в числе которых были и Дантон, и Робеспьер, и десятки других, даже в голову не пришло, что можно ослушаться Марата!..

Да, это был его день.

И он закончился так, как должен был закончиться.

Жиронда пала.

Ее лидеры были выведены из состава Конвента и арестованы.

Но, вложив в этот день все свои силы, всю энергию, Марат израсходовал последнее.

И слег — это было неизбежно.

…Тихо тикают часы.

В доме мир и покой.

Марат неслышно работает в своем необычном кабинете.

Симонна и Жаннетта возятся на кухне.

Гражданка Обен шелестит газетными листами.

Мир и покой.

Я снова берусь за свой дневник и просматриваю предыдущие записи…

…Первое время больной Марат был очень разговорчив. Никогда еще он столько не говорил со мной, как в эти июньские дни. Никогда, если не считать его исповеди в ночь на 23 января 1790 года…

Он был совершенно не удовлетворен результатами дней 31 мая — 2 июня.

— Ты думаешь, — говорил он мне, — мы завершили революцию? Ошибаешься, мой дорогой. Все меры, принятые до сих пор, были непродуманными, обманчивыми и случайными, если только принимались они с чистыми намерениями. Можешь ты сказать, что уничтожены голод, нищета, анархия, рабство гражданской войны? Я не могу. Каким было положение три года назад, таким оно осталось и сегодня, таким оно останется и впредь, пока небу не будет угодно даровать французам зерно здравого смысла, чтобы положить конец своим бедствиям…

Он считал, что сейчас главное — добиться полного единства между Горой Конвента и санкюлотами. Он требовал этого в своей статье от 8 июня и в своих многочисленных письмах Ассамблее.

Но Конвент не был склонен идти навстречу его призывам.

После 2 июня Конвент повернул назад. Депутаты, напуганные силой народного движения, обнаруживали крайнюю нерешительность. Болото диктовало свои условия Горе. Гора словно застыла в оцепенении. И все отвернулись от человека, который заставил их повиноваться своим приказам в день восстания.