Мало того. Его снова начинали обвинять в стремлении к диктатуре!..

— Дурачье, — возмущался Марат, — они ничего не понимали раньше, они все еще ничего не понимают и сейчас. Они словно не видят, что мне их диктатура нужна так же, как корове седло.

— Но ведь вы всегда проповедовали эту идею в ваших статьях и памфлетах! — напомнил я.

— То было давно, сейчас я на многое смотрю другими глазами.

— И вы не настаиваете больше на триумвирате?

— Триумвират?.. Не смеши меня, мой мальчик. Я очень люблю и уважаю своих товарищей по «триумвирату», по они могут быть носителями неограниченной власти еще меньше, чем я… Робеспьер не предназначен для того, чтобы быть вождем партии: он избегает шума и бледнеет при виде обнаженной сабли! Горе республике, если он когда-либо окажется у власти…

— А Дантон?

— О, этот человек объединяет в себе таланты и энергию — он мог бы многое сделать. Но он не сделает ничего. Его естественные наклонности увлекают его так далеко от какой бы то ни было идеи господства, что он стульчак предпочитает трону…

Мы оба рассмеялись. Потом я спросил:

— Так, значит, вы полностью отказались от идеи диктатуры?

Марат стал серьезным.

— Нет, не отказался. И никогда не откажусь. Без диктатуры мы не сломим врага и никогда не увидим свободы, равенства и счастья. Но сейчас я думаю о диктатуре иначе, чем год назад. Она непосильна для одного человека. Или даже для троих. Диктатура должна быть коллективной. Как ты думаешь, почему я с таким упорством ратовал за организацию Комитета общественного спасения? Я надеялся, что он станет подобным органом коллективной диктатуры и спасет страну от врагов…

Марат тяжело вздохнул.

— К сожалению, вышло не то. В комитете сидят не те люди. Там хозяйничает негодяй Барер, а Дантон пляшет под его дудку. И вот первые результаты: многие государственные люди бежали из-под ареста и поднимают мятежи в департаментах. А Лион?.. Они проморгали Лион, они не спасли от ареста Шалье, хотя я и бился за него… Теперь отвоевать Лион будет очень трудно… А генералы-дворяне, которых они ставят во главе министерства и армии? Они забыли о Лафайете и Дюмурье! Им надо, чтобы Богарне, Кюстин или Бирон раскрыли все свои таланты на поприще измены, тогда они, быть может, опомнятся?.. Да, друг мой, нынешний Комитет общественного спасения можно назвать скорее Комитетом общественной погибели…

Он терзался. Он забрасывал письмами Конвент. Но братья-депутаты не отвечали на его призывы. Трудно поверить, но в середине июня, поднявшись с ложа страданий, он нашел в себе силы отправиться в Конвент, чтобы там с трибуны изложить свою программу действий. Два дня, 17 и 18 июня, превозмогая мучения, он держался на ногах…

Это было в последний раз.

Но и потом, уже не поднимаясь с постели, он продолжал доказывать, предупреждать, предостерегать, настаивать.

И газета его выходила все так же регулярно…

…Около полудня раздался снова тот же чужой, дребезжащий звонок.

Симонны не было дома.

Я хотел выйти открыть, но услышал, что уже открыли.

В этот момент Марат позвал меня, прося передать ему последний номер газеты, лежавший на табурете. Когда я вошел в прихожую, то увидел гражданку Обен, что-то ворчащую себе под нос и разглядывающую сложенный вчетверо листок бумаги. — Кто это был?

— Да шляются здесь разные… Какая-то потаскушка… Требовала Марата… Я отругала ее как следует и выставила за дверь, она же оставила вот это…

Консьержка передала мне письмо. Поскольку оно не было запечатано, я развернул и прочел:

«Я приехала из Кана. Вы, руководясь любовью к народу, безусловно найдете желательным ознакомиться с подготовляющимися там заговорами. Я ожидаю ответа».

Эта короткая записка, написанная корявым почерком, не понравилась мне. Конечно, приходила утренняя посетительница. Что ей нужно? Почему такое упорство? Всем известно, что в Кан бежали многие жирондисты, в том числе Петион и Барбару. Всем известно, что они заговорщики и готовят мятеж на западе. Что еще может она сообщить по этому поводу? А может, она маньячка?..

Я спрятал письмо в карман.

Когда вернулась Симонна и я рассказал о случившемся, она нахмурилась.

— Вот видишь, а ты говорил, не придет… Пришла…

— Как быть с письмом? — спросил я. Симонна посмотрела на меня удивленно.

— Отдать Марату, разумеется. Ведь мы не можем от него это скрыть. Да потом, если она пришла два раза, то все равно придет и в третий…

Я отдал письмо Марату.

И был, конечно, изруган за то, что не впустил просительницу.

Я не стал объясняться. Да и что я мог объяснить?..

…Я часто задумывался над одной и той же проблемой. Мне хотелось выяснить для себя: чем же отличался Марат от других вождей Горы, в первую очередь от Робеспьера? Внутренне я чувствовал это различие, но никак не мог облечь его в четкую форму.

Мне помог неожиданный единомышленник.

После термидора в моих руках случайно оказалось несколько донесений агента-наблюдателя жирондистскому министру внутренних дел. Они относились ко второй половине мая 1793 года. И что же я вычитал в них!..