Василій Поликарпычъ лежитъ, не узнаетъ своихъ. Марья Тимофевна въ скотницахъ у нихъ… ужъ упросила, чтобы коровъ доить дозволили, молочной частью вѣдуетъ… Да что, отъ ста коровъ четыре всего осталось. Вотъ какое награжденье за ихъ труды! Михалъ Иванычъ?..

А теперь что будетъ..! Всѣ, должно, погибнемъ..»

– «А что такое?»

– «Да «Ильчикъ» нашъ… бокъ напоролъ, на борону попалъ. Теперь всѣхъ расшвыряютъ. Фрухты съ оранжерей всѣмъ главнымъ посылали, въ глотку имъ… Только не тревожьте! Два года бились, сидѣли въ заводинкѣ, не дыхнули… А нонче – депеша отъ Шила ихняго! «Отвѣтите за жеребенка головами!» А, Михалъ Иванычъ?! Изъ «чеки» одинъ съ утра дежуритъ, наскакалъ съ уѣзду… стерегетъ, паскуда… все нюхаетъ. Во – какой струментъ при немъ! Глазами сверлитъ. Каъ насъ расшумѣли! Съ Англіей теперь война черезъ насъ будетъ, энтотъ говоритъ! За крохотнаго жеребенка..! А, Михалъ Иванычъ..?! Гдѣ это видано? Съ ума все посходили, что ли..? Михалъ Иванычъ..?

– «Ничего, – говорю, – Левонъ Матвѣичъ… Безъ шума они не могутъ. Какъ нибудь избѣгнемъ».

– «Да вѣдь сдо-хнетъ! Лежитъ… а всѣ кругомъ дрожатъ. Михалъ Иванычъ?.. Крѣпостное право помню… пѣ-сни-то какъ пѣли! Солнышко видали!.. А теперь, повѣрьте… ночка бы скорѣй пришла, заснуть бы… А, Михалъ Иванычъ..?..»

Крѣпостное право!.. Онъ на фронтахъ не былъ, старикъ. А-а… Жеребенокъ, война… Какая чушь! Свѣжему человѣку если… Я не смѣялся: по опыту я зналъ, какъ можетъ обернуться съ жеребенкомъ. Въ Сибири гдѣ-то, при погрузкѣ «Крѣпыша»… – нашли его у казаковъ въ деревнѣ гдѣ-то, разсказывали мнѣ на фронтѣ… – или еще какой-то знаменитости… – по всей Россіи разогнали кровныхъ, все прятали!.. – доску продавилъ въ вагонѣ, застрялъ… ногу сломалъ. Понятно, пристрѣлили. Судили трибуналомъ, провожатыхъ. Старшаго – къ разстрѣлу, другихъ – въ работы. А тутъ, вѣдь, – Англія!..

Плакался Левонъ Матвѣичъ, лысиной ко мнѣ бодался, все шепоткомъ.

Мужики не разоряли, уважили. Чтили старика, трудъ его почтили – всей жизни. Знали: ногами выходилъ, съ лоткомъ на головѣ. Только луга косили, полстада взяли, – сами приходили, просили: сосѣди грозятъ забрать.

Сады, оранжереи – все въ порядкѣ было. Всѣмъ деревнямъ по мѣрѣ яблока на дворъ давалъ! Яблони велѣлъ сажать, самъ обходилъ округу. Съ мужиками ругался. Кричалъ: «смотрите, дураки… мужикъ я былъ… съ двугривеннаго началъ!! Всей Россіи скажите, что плутовалъ… – на судъ поставлю! Докажи, мерзавецъ!» И домъ не тронули. Готовое забралъ совхозъ: яблочки пріятно кушать. Имѣньице давало сорокъ тысячъ чистоганомъ, теперь – плыветъ, на шею сѣло. Скотинѣ нехватаетъ.

– «Поглядите, Михалъ Иванычъ… чалый-то какой! Овса не выпросишь. Даютъ ста-канчикъ, жидоморы! Ну… Михалъ Иванычъ..?! Мужики ахаютъ… Чортъ, будто, обломалъ!.. Да что же… неужто по всей Россіи такъ… Чашу какую расплескали..! Михалъ Иванычъ..?

Много я повидалъ на фронтахъ! Гибли богатства, люди, города пылали, мосты взрывались въ мигъ… Ну, война!.. Но этотъ случай, съ «Манинымъ», меня потрясъ. Столько о немъ я зналъ, объ этихъ тихихъ людяхъ, милыхъ старичкахъ, объ ихнемъ прошломъ! Марья Тимофевна… Василій Поликарпычъ… Боже мой, за что?! Этихъ-то за что?! Весь бы рабочій міръ гордился ими! Ихъ бы подъ стекло, въ витринахъ поставить надо… показывать на выставкахъ… Тетя Маня… Маша-ярославка… ягодная Маша…

Мы проѣзжали перелѣсками, полями, деревнями, болотцами, кустами. Все казалось, какъ-будто, прежнимъ. Кончался августъ. Осинки начали краснѣть, березки золотились краемъ, зеленѣла озимь. Сухъ былъ и ясенъ воздухъ. Небо блѣднѣло изголуба-бѣло, и паутинки падали и липли. По сухимъ буграмъ стояли одинокія березки, золотились, – бѣлыя, въ сіяніи, свѣчи. Встрѣчались ребятишки, рыжики несли въ лукошкахъ, предлагали – за милліоны, только.

Затрясся мой старикъ на козлахъ, перегнулся къ лошадямъ, – и засвистѣло зубомъ:

– А-а-а…милі-е-ны…! Всѣ съ ума сошли… Ми… халъ Иванычъ…?»

Рябины обвисали, красили деревни. Свѣжимъ пятномъ кой-гдѣ бѣлѣла стройка – разжившихся съ промѣновъ, съ грабежей, съ удачи.

Попадалась дѣвка въ пухломъ плюшѣ, голубая, какъ кукла, стояла на пригоркѣ, подъ краснымъ зонтикомъ, каракулевой муфтой до колѣнъ укрывши пузо; чудной сидѣлъ старикъ на бревнахъ, склонившись головой – въ цилиндрѣ, думалъ думу; босой и въ котелкѣ, въ рубахѣ распояской, тросточкой показывалъ мужикъ на крышу: тамъ другой трудился – набивалъ на палку рогатый руль велосипеда. Мальчишки кучкой катились съ косогора по сухой травѣ, – лѣпились на качалку-кресло, путались въ дырѣ, галдѣли. Попалась баба подъ горой, тащила съ рѣчки на коромыслѣ – бадью и судно. Новое кривлялось, искало мѣста.

Встрѣчались фигуры поновѣе: товарищъ – парень, въ галифе съ блестящимъ задомъ, съ кожаной заплатой, подрагивая ляжкой, разставивъ ноги, лихо умывался подъ колодцемъ, съ часами у запястьевъ; гордая его красою, баба, мать по виду, ему качала; или верховой мотался, съ наглымъ взглядомъ, въ приплюснутой фуражкѣ, красной, – портфель на ляжкахъ, кобура съ ноганомъ, въ красныхъ звѣздахъ, длинная пола шинели развѣвалась, сіяли шпоры.

Левонъ Матвѣичъ выжидалъ, когда отъѣдетъ, шепталъ – плевался:

– «Самый этотъ, вредный… «чека» – зовется. Все по имѣньямъ рыщутъ. У насъ сады все рыли, семь суднуковъ искали, имъ все извѣстно… Золото въ суднукахъ зарыто! Зарыто – не зарыто, а найди, поди-ка!»

– «А гдѣ же Даша?» – вспомнилъ я вдругъ пѣвунью.

Вспомнилъ ночныя пѣсни, душныя ночи лѣта, свѣтлыя полосы изъ оконъ, пятна цвѣтовъ на клумбахъ и звонъ рояля… зеленыя тѣни абажуровъ, тѣни на полотнѣ террасы… – «Канарейку»… Вонъ ея милая головка, у рояля, вонъ перекинулась страница, блѣдная рука мнетъ непокорную бумагу… Гдѣ жъ она, милая консерваторка, племянница-сиротка, радость дома?… Вспомнилъ, какъ Василій Поликарпычъ, сгорбившись, слушаетъ въ качалкѣ, подтопываетъ сапожкомъ мягкимъ. Встанетъ, избочится, нѣжно погладитъ сзади и запоетъ, счастливый: