«Я – ге-не-ралъ…

«А ты… ки-нарей-ка….

И чуть пройдется.

– «Отпѣлась, Михалъ Иванычъ, «Кинареичка»-то наша!..»

И я узналъ: наша красавица-пѣвунья – какъ она «Тройку» пѣла или – «Во полѣ березынька стояла»! – была сестрой милосердія, въ Самарѣ ее арестовали на вокзалѣ, и она пропала, а Василій Поликарпычъ, уже послѣ удара, посылалъ садовника Тимку – красноармейца, разузнавать въ Самару. Далъ живого золота Тимкѣ, съ сотню, – «только всю правду дознай про нашу «Кинарейку»!

Тимка-таки дознался, гулялъ съ ними. Сказывали ему, что вѣрно, была у них красавица – пѣвица, точъ-въ-точъ такая, да только Маша, а не Даша; гоняли ее изъ тюрьмы пѣть солдатамъ, русскія пѣсни она пѣла; потомъ взялъ ее къ себѣ на квартиру «главный», да она ужъ не пѣла больше, – и не видали. Что-то вышло, не говорили только. Сказалъ одинъ въ красной шапкѣ, съ которымъ кутилъ Тимка: вывели ее, понятно… все равно, такъ бы не отпустили! Она офицерамъ служила, карточку при ней взяли!»

– «Помните, бывалъ у насъ сынъ генерала Хворостова, уланъ-то? Съ нимъ она и поѣхала отсюда… Вотъ, какія дѣла-то у насъ, Михалъ Иванычъ… А можетъ и найдется!..»

Старикъ остановилъ лошадей, обернулся ко мнѣ и, поглядывая къ кустамъ, сталъ загибать на пальцахъ:

– «… Вотъ сколько выходитъ, по однимъ сосѣдямъ… семнадцать человѣкъ перегубили!

Нашихъ душегубцевъ одинъ всего оказался… телеграфистъ со станціи, Алешка, такой, помните, волосатый? Депеши, возилъ, бывало? Такой лютой людоѣдъ взялся… Василію Поликарпычу въ ротъ пистолетъ совалъ, – гдѣ деньги?! А, бывало, полтинникъ получитъ, до самаго забора козыряетъ!..»

Я привыкъ въ трудныя минуты обращаться къ медицинѣ. Всегда она при мнѣ въ приличной дозѣ. И тутъ, услыхавъ о моихъ старикахъ и пѣвуньѣ-Дашѣ, – съ дѣтства я живалъ въ «Манинѣ» какъ родной, – мой покойный отецъ былъ изъ той-же ярославской деревни, торговалъ зеленымъ горошкомъ, – я почувствовалъ, что пружина ослабѣла, и надо зарядиться.

– «Постой-ка, Левонъ Матвѣичъ…» – сказалъ я ему и щелкнулъ себя по горлу, – «колеса смазать…»

У березокъ мы остановились. Я произвелъ смѣшеніе жидкостей въ должной мѣрѣ, и мы помянули прошлое, закусивъ яблочкомъ.

– «Михалъ Иванычъ!.. Ангели вопіяше..!» – бодалъ лысиной Левонъ Матвѣичъ.

А я посматривалъ на березкм. Милыя вы мои, все тѣ же… И травка та же, родная, горевая. И пахнетъ… помните, въ хрестоматіи… Гоголь, что ли… или Толстой… – «и пахнетъ свѣжей горечью полыни, медомъ гречихи и кашки»! Мнѣ за это на экзаменѣ влетѣло, за диктовку!

– «Выпьемъ, старикъ!» – налилъ я по второму, а онъ плачетъ.

– «Михалъ Иванычъ… Теперь хорошо, никто не видитъ… будто опять слободно, съ вами. Освѣтили! Крови-то сколько приняла, впитала…» – похлопалъ онъ по травкѣ.

И вотъ, смотрю я на тихія березки… бѣлыя, золотыя, на крови нашей! Повернулось во мнѣ, какъ колья…

– «Ну, – говорю, – старикъ… чувствую я… вѣрно ты говоришь… впитала! Теперь она мнѣ тысячу разъ роднѣй стала! Она скажетъ! Скажетъ?..»

– «Скажетъ, Михалъ Иванычъ. Кровь всегда отзовется!»

Пошелъ онъ къ лошадямъ, всталъ перед ними, поглядѣлъ такъ, всплеснулъ руками, охватилъ морду чаленькаго, стараго, – Василій Поликарпычъ на немъ на дрожкахъ ѣздилъ, – ткнулся въ него, захлюпалъ. Шапка его свалилась, лысина покраснѣла, и по ней задрожали жилы. И чалый въ него зафыркалъ. А меня слезы задушили.

– «Ну, старикъ, ѣдемъ. «Въ ударномъ порядкѣ» – приказали! Такъ плохъ сосунокъ-то?»

– «Издохнетъ, Михалъ Иванычъ. За вами поѣхалъ – дыхъ у него сталъ частый. Теперь съ англичанами воевать придется!» – задребезжалъ его смѣхъ свистящій, и зубъ его желтый засмѣялся. – «Да только они… визгу отъ нихъ много… себя застращиваютъ, чтобы еще лютѣе! Теперь вотъ… – конторщикъ мнѣ говорилъ, – дикретъ пишутъ! Чтобы по-нашему говорить не смѣли, а на весь свѣтъ изобрѣтаютъ! Книжку показывалъ конторщикъ… велѣно по-ихнему чтобы…!» – понизилъ старикъ голосъ, приглядѣлся къ кустамъ и плюнулъ.

Кругомъ только березки были. И птичка какая-то пищала, прощальная.

А вонъ и «Манино» завиднѣлось по низинкѣ, и во мнѣ задрожало сердце.

II.

Я увидал манинскіе сады, десятинъ на двадцать, – «Царскій», «Господскій», «Новый»… – въ бархатѣ строгихъ елей, въ золотѣ и багрянцѣ клена. Золотая чаша… расплескалась?…

Глухари загремѣли глухо – вкатили въ еловую аллею. И поднялось былое. Вотъ, увижу парусинную поддевку, бѣлую бородку, палку, – покрикиваетъ Василій Поликарпычъ; къ навѣсамъ ползутъ телѣги, плывутъ на плечахъ корзины, желтѣютъ-алѣютъ груды, шуршитъ солома, и душитъ виномъ отъ яблокъ, – вином, смолою… Подводы плывутъ навстрѣчу, жуютъ мужики съ хрустомъ, сіяетъ солнце…. «Здравствуй Михалъ Иванычъ!» – кричатъ, бывало, – «по яблочки пріѣхалъ?…»