Шрифт:
Теперь – мы, трое, безъ причала, хитрили, укрывались, жались. Кругомъ травили – ату!
Ату!! Лисій хвостъ вертѣлся, дрожалъ зайчиный. И – сонно огрызался медвѣдь въ берлогѣ, – рогатиной пыряли. А человѣкъ… Гдѣ же – человѣкъ-то?!..
– «Хозяева – на скотномъ? Я дорогу знаю. Не беспокойтесь, господа… и, вообще, не беспокойтесь! – сказалъ я капитану. – Я здѣсь – свой. Плохо живутъ?»
– «Позоръ!» – вдругъ крикнулъ капитанъ. – «Я дважды раненъ, двѣ кампаніи…. И такъ позорно..!
Слезы у него прошибло.
– «Кричать какъ на мальчишку… Утромъ – рапортъ… сливки приношу… пѣночки…»
Онъ затопалъ, заплевался, – заковылялъ куда-то.
«Помѣщикъ» затаенно засопѣлъ:
– «Кошмаръ! Есви бы вы видави..!»
Онъ пошелъ къ сараямъ, а я – на скотный.
IV.
Вотъ и скотный дворъ, навозъ и – мухи, мухи. День был погожій, мухи разгулялись.
Нашатырнымъ спиртомъ пахло изъ сараевъ, – старымъ спиртомъ. Флигелекъ-людская осѣлъ въ навозе, крыша золотилась ржавью, низкія оконца – перламутромъ. Рябина разрослась, обвисла. Лазилъ, бывало, на нее, смотрѣлъ на прудъ. Какъ утки лущатся носами, бредутъ коровы, молоко несутъ, – сочится, каплетъ. Хвостами машутъ мухъ. А мухи на рябинѣ – туча-тучей…
И сталъ я мальчикъ Миша. Иду къ Матренѣ… творогу сказать, на ужинъ… Жиляютъ блохи, скотникъ снялъ портки, трясетъ на волю, а воробьи смѣются…
Я вошелъ въ казарму. Сумеречно стало, душно. Направо, налѣво – двери. Куда? Пошелъ направо: чище, дверь въ вйлокѣ. Низкій потолокъ, полати, лампадка теплится, иконы у потолка, на полкахъ. У окна старушка, столъ, кошка на окнѣ. Я не узналъ старушку.
Монахиня? Сухенькая, въ кулачокъ лицо…
– «Тетя Маша!..» – назвалъ я, и голосъ пересѣкся.
Старушка встала, приглядѣлась.
– «Кто такой… Господи Исусе…» – услыхалъ я шопотъ.
Я – подъ потолокъ, подъ копоть. Она – внизу, держится за столъ. Лампадка замигала отъ прихода. Сердце мое забилось.
– «Тетя Маша… я… ветеринаръ вашъ… Миша…»
Ротъ затянуло у меня, протянулъ къ ней руку; она схватила, узнала Мишу… вся осѣла, заплакала…
– «Мишенька… родной… живъ ты, Миша…»
Сѣла она на лавку, не могла стоять. Сѣлъ и я, поцѣловалъ холодное лицо, сухое, старческія губы, обмяклые, глаза сырые. Руки поцѣловалъ скорузлыя, рабочія, въ проволочкахъ какъ-будто, въ ниткахъ…
– «Тетя Маша… бѣдная тетя Маша…»
Я ревѣлъ, какъ баба, тресся, рычалъ, не могъ я… Она погладила меня по головѣ, какъ въ дѣтствѣ, давно.
– «Далъ господь увидѣть… всѣхъ мы растеряли… Ну, ничего, Господня воля… ничего, Миша… Ну, не плачь… ну…»
Меня трясло, грудь ломило, словъ не выходило. Я стиснулъ зубы, а они разжались, рѣзали мнѣ губы.
– «Ничего… живемъ все вмѣстѣ… все взяли… Да что… ничего не надо… потеряли всѣхъ… Погоди, оправлю его… посмотришь… Онъ у меня безногій теперь… оттходился, Господи… не вникаетъ, Миша… Легче ему такъ-то… съ Покрова ужъ не говоритъ, другой ударъ былъ… Молочко, спасибо, пьетъ.»
Она пошла за занавѣску, къ печкѣ, повозилась тамъ. А я смотрѣлъ. Иконы смотрѣли съ полокъ, знакомыя, ризы сняли. Голыя иконы, а знакомы. И – портреты, рядомъ. Внуки, сынъ, Даша, дочки, Василій Поликарпычъ, въ мундирѣ депутатскомъ, купеческомъ, пуговицы въ рядъ, бѣлый поясъ, шпага депутата, медаль на шеѣ, три на груди, два ордена – генераломъ смотритъ. Стаканъ шрапнельный, съ войны германской. На столѣ Псалтирь, Четьи-Минеи, ломтикъ хлѣбца, – мухи, мухи..
– «Погляди, голубчикъ… Только не узнаетъ…» – тихо позвала старушка.
Пологъ откинулся, свѣтло въ закуткѣ, – окошко на пруды. На крашеной кровати, – Матрена на ней спала, въ клопахъ, – на пуховикѣ, подъ ватнымъ одѣяломъ голубого шелка, бѣлой строчки разводами, лежалъ Василій Поликарпычъ, красавецъ-ярославецъ, теперь – апостолъ, мученикъ, угодникъ, – какъ съ иконы, сухой и темный, бѣлая бородка, клиномъ. Свѣтъ отъ окна сіялъ на лбу, на шишкахъ костяныхъ, вощеных. Спалъ Василій Поликарпычъ. Тонкая рубашка, голандская, была чиста, свѣжа. Въ прорѣзѣ – жарко было въ избѣ – виднѣлось тѣло, черно-медный крестикъ, давній, деревенскій, крестильный. Всю жизнь былъ съ нимъ, ходилъ по всѣмъ дорогамъ…
– «Вотъ какой… Василій Поликарпычъ нашъ… будто ушелъ…» – сказала тетя Маша. – «Поцѣлуй его… любилъ тебя…»
Я скрѣпился, приложился ко лбу, къ рукѣ… Онъ открылъ глаза, повелъ, пальцы зашевелились, пожевалъ губами, задремалъ…
Не узналъ онъ Мишу.
– «Еще недавно говорилъ все… одно: «ногами ослабъ» да «больно». А теперь молчитъ».
Она перекрестила, и мы пошли. Пологъ задернулся. Какъ мощи. Отходилъ дороги Василій Поликарпычъ, откричался, отторговался. Я смотрѣлъ на тетю Машу. Другая, старица, русская Святая, глаза темнѣй, ушли отъ жизни, въ душу. Ликъ строгій, вдумчивый. Русская Святая смотритъ.