В блиндажике, в углу около телефона, еле-еле коптила трофейная свечка- плошка. Увидев вошедшего полковника, дежурный телефонист от неожиданности, спрятал в рукав папиросу, хотел подняться.

— Сидите. И курите. Командир бригады осмотрелся.—

— Что , майор спит?

— Намаялся, товарищ гвардии полковник... Прикажете разбудить?

— Придётся.

Поднятый телефонистом Талащенко, еще не понимая, как следует, что произошло, сел, несколько секунд тупо смотрел перед собой и вдруг быстро встал:

— Извините, товарищ гвардии полковник... Решил отдохнуть

— Тебе положено,— сказал Мазников.

Застёгивая воротник гимнастерки, Талащенко судорожно зевнул:

— Переправа уже готова?

— Готова.

— Ну теперь живем! Наши переправляются?

— Скоро начнут. Через час тебя сменит Брагин со всеми средствами усиления. Потом подойдет третий батальон. Ты выходишь во второй эшелон. Отведешь своих на ту сторону приводиться в порядок, а сам денек-другой похозяйничаешь на переправе. Начальником.

— Ясно,— нахмурился Талащенко.

— Недоволен?

— Откровенно? Недоволен. Не люблю комендантской службы. Но — это приказ, товарищ гвардии полковник. А приказы надлежит выполнять.

Поздно вечером на Дунай приехал офицер связи и привез срочное и строгое предписание командира корпуса: в первую очередь переправлять на плацдарм танки и артиллерию. В двадцать два ноль-ноль или чуть раньше, сказал офицер связи, подойдет танковый полк Гоциридзе. Переправа к этому времени должна быть свободной.

Проинструктировав регулировщиков и часовых, командир батальона возвращался в построенный еще саперами блиндажик на берегу, когда его окликнули негромким простуженным голосом:

— Гвардии майор! Талащенко!

Он остановился. Хлопнула дверца кабины. Кто-то, покашливая, шел ему навстречу.

— Приветствую земляка!

— А-а! Сухов! Привет!

— Ждать долго придется?

— Часок, не больше.

— Порядочно. Тут постреливает?

— Постреливает иногда. Днем бомбить пробовал.— Талащенко помолчал.— Вся рота здесь?

— Вся,— ответил Сухов.— Вся рота. Приказано переправляться.

— Я вас сразу пропущу... Сейчас не могу. Пробка или еще что — Гурьянов с меня голову снимет. Танковый полк на подходе. Пройдет — и вы следом.

— Спасибо.— Командир санроты с минуту потоптался на месте, словно намереваясь сказать что-то еще, но только повторил: — Спасибо. Мы будем готовы.

— Добре.

Сухов пошел обратно к своей машине, а Талащенко — в сторону моста. Там саперы и солдаты батальона заваливали бомбовые воронки и растаскивали подбитые при обстреле машины.

Впереди, обтекая тупые носы понтонов, глухо шумел Дунай. Пронзительный влажный ветер звенел вверху, над выемкой, по которой извивался спуск к переправе. За рекой, справа, растекаясь по низким рваным облакам, дрожало малиновое зарево: горел Эрчи — небольшой придунайский городок, из которого, по ходившим на переправе слухам, мехбригада полковника Мазникова и другие части выбили немцев еще днем.

Вдоль пологого спуска к мосту, сбившись на правую сторону дороги, с выключенными фарами и заглушенными моторами стояли десятки машин. То в одном, то в другом месте искорками-угольками изредка посвечивали огоньки самокруток. Где-то заливался аккордеон. Скрипя петлями, хлопали дверцы кабин. Под ногами людей чавкала грязь. Сыпал и сыпал с темного бархатного неба снег.

Внезапно влажную звенящую темень пронзил яркий голубоватый пучок света. Он вырвался из-за поворота дорожной выемки и обнажил забитый машинами, повозками и людьми спуск к реке. Талащенко обернулся и сразу понял — танки.

У пропускного шлагбаума его догнал открытый «виллис».

— Где начальник переправы? — высунувшись из-за стекла, спросил у часового офицер в папахе.

Талащенко шагнул к машине:

— Я здесь.

— Я Гоциридзе. Могу переправляться?

— Можете, товарищ гвардии полковник.

— Отлично!

— Только прошу погасить свет.

— Стрельцов, фары!

Фары «виллиса» мгновенно погасли.

Гоциридзе отцепил от пояса электрический фонарик, просигналил зеленым светом остановившимся танкам, потом опять повернулся к Талащенко:

— Как на той стороне?

— Пока пробок но было...

— Ну, хорошо.

Широкогрудые, приземистые «тридцатьчетверки» начали осторожно спускаться к Дунаю. В открытом люке головной машины Талащенко заметил темную, посеребренную снегом фигуру танкиста. Он стоял неподвижно, высунувшись из башни по пояс, и смотрел вперед. Земля вздрагивала. На том берегу, где танки взбирались по крутому склону, тяжело взвывали моторы. По дороге, в свете изредка включаемых фар, метались длинные уродливые тени, и ночь от этого казалась еще чернее и глуше.