Шрифт:
Маша осторожно коснулась губами сочащегося надреза и ощутила терпкий, чуть сладковатый, древесный привкус.
– Понравилось? – в сумерках глаза его казались совсем чёрными.
– В жизни ничего вкуснее не пробовала.
Он взял горсть талой влажной земли и бережно замазал ранку. Улыбнулся, обнял её и закружил, приподнимая над землёй.
– …Идём, я тебе сторожку отца покажу.
В сторожке было чисто, уютно и пахло какими-то травами.
– Чай будешь пить? – он хлопотал у маленькой печки. Маше показалось, что он прячет лицо, не хочет взглядом встречаться, но он повернулся к ней, и в карие глаза его стали совсем золотыми – так много искорок вспыхнуло в них. – Я ведь не думал, как живу, пока тебя не встретил. Ми-ла-на. Ты знаешь, что тебя так зовут? Милая… Правда-правда. Это я точно знаю. А уж как в шубе деда Мороза побывал… Стыдно стало перед тобой, да ещё вот перед отцом. Знаешь, какой он у меня был.
– Знаю, – улыбнулась Маша и подошла совсем близко, так, что голова закружилась от золотого мерцания.
Губы его пахли берёзовым соком, талой водой и примешивалась к поцелую какая-то едва уловимая, тревожная горечь влажных сиреневых цветов, сон-травы, расцветающей ранней весной одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года, в берёзовой роще у разъезда триста сорок третий километр.
ЛЕКЦИИ ПРОФЕССОРА КАМЕНЬКОВА
Лекции по истории архитектуры проходили в аудитории номер семнадцать – самой сонной в институте. Как только я попадала в это унылое, тёмное помещение, меня тут же начинало клонить в сон.
Читал историю профессор Каменьков; не читал, а блеял: тоненький, дребезжащий голос его вгонял в тоску с самого первого слова.
Вот и сегодня, едва он начал «дребезжать» что-то об эллинах, атлантах и кариатидах – об опорах в виде человеческих фигур, я уже с трудом сдерживала зевоту.
Чтобы хоть как-то себя отвлечь от крамольных мыслей о сне, я принялась исследовать «пиктограммы» на столешнице, сделанными задолго до моего появления на свет, судя по датам, проставленным под некоторыми из них, но вскоре и это занятие меня утомило.
Вздохнув обречённо, я принялась конспектировать «дребезг» Каменькова, зная из собственного опыта, что на зачёте наличие конспектов с его лекциями играло важную, едва ли не главную роль…
«…он лежал на пустынной, усыпанной пеплом равнине, под нещадно палящим, синим солнцем.
Растрескавшиеся сухие губы шептали как заклинание: «Я должен это сделать. Я – последний, оставшийся в живых…»
Невероятным усилием он сконцентрировал память, и с последним выдохом от тела отделился сверкающий синий шар, завис на мгновение над солнечным сплетением, а затем стремительно взмыл и исчез.
Я ещё раз вчиталась в написанное моей рукой: откуда это взялось?
Прислушалась… блеянье профессора протекало в обычном, нудном и сонном режиме.
Может быть, я записала какое-то отступление, в виде отрывка из повести или романа…
Может быть, профессор таким образом решил хоть как-то разнообразить свои лекции?
Что он там опять бормочет – вот несчастье-то…
Надо спешить, иначе потом придётся просить конспект у Димки и переписывать…
Часть первая
Ральф курил у входа в приёмное отделение родильного дома и не замечал ничего и никого вокруг. Там, за дверью, умирала его жена…
Послышались тихие всплески детского плача, потом снова всё стихло. Потом какие-то крики, лязг металла… Кто-то бежал по коридору, за ним ещё… ещё…
Ральф влетел в помещение и чуть не столкнулся с врачом.
– У Вас родилась дочь… – снял очки врач и зачем-то начал протирать абсолютно чистые и сухие стёкла.
– Элина… – только и смог вымолвить Ральф, цепляясь за край стойки регистрации.
– К моему глубокому сожалению… Мистер Норд, поймите, у неё не было ни одного шанса. Странно, что ей вообще удалось выносить ребёнка. Вам нужно смириться, мистер Норд… И …теперь Вы в ответе за жизнь девочки.
– Она очень хотела дочку, – прошептал Ральф. И вдруг, словно вспомнив что-то, схватил врача за руку, – могу я её увидеть?
– Девочку? Дочь?
– Жену! Мою жену! – заорал Ральф, но осёкся под сочувствующим взглядом врача. – Извините, извините меня, ради Бога… Мне некого винить – Элина знала, на что идёт.
– Понимаю, мистер Норд. Не нужно извинений. Идите за мной.
Она лежала на столе, только лицо было чужим: равнодушным, от неё веяло какой-то особенной, ледяной красотой… «Красотой смерти?»