Мы все, врачи Н….го уезда, чествовали нашего старшего товарища Николая Васильевича за его двадцатипятилетнюю службу. И, надо сказать правду, чествовали сердечно. Это был поразительный пример труда и выдержки прямо героической. Такие люди не часто встречаются, и это могли сказать мы все, работавшие с ним.
Для него было самым обыкновенным в два-три часа ночи, в любое время года, сесть в тарантас или в сани и катить на земских вёрст за двадцать, кто бы его ни позвал, раз было нужно. Он не откладывал до утра, как это чаще всего бывает. А в периоды эпидемий он, кажется, всё время проводил в разъездах и на пунктах, направляя работу товарищей, ободряя личной энергией. Да, он умел и в нас, и в больных вдунуть какую-то особенную силу и бодрость. С виду это был угрюмый, замкнутый в себе человек, немножко даже грубоватый: но в его главах было что-то такое, что располагало к нему с первого взгляда.
Между прочим, его очень любили дети, а этот народ, как известно очень чуткий. Когда доктор, бывало, объезжал участки, ребята бежали в деревнях за его повозкой и кричали:
Доктор-доктор-доктор, ой,
Вырви-вырви зуб больной!…
Мы все хорошо знали эту песенку. Он сам-же и сочинил её и, бывало, осматривая какого-нибудь пугливого малыша, заговаривал ему зубы.
Ну, уж и было чествование! В этот торжественный день юбилея Николай Васильевич да и все мы могли убедиться, как неправы те, которые говорят, что незаметна работа одного человека в глуши. Нет, оказывается, она может быть очень и очень заметной.
Съехались наши врачи со всего уезда. Приехали из города. И не только врачи. Но что особенно было знаменательно, так это порядочная толпа крестьян. Откуда они прознали, что “Васильича“ чествуют, неизвестно, — но они собрались с самых разных концов уезда. А наш уезд огромный, — вёрст сто сорок в длину да не менее пятидесяти в ширину. Пришли и из Сосенок, и из Забродья, и из Провалищев, и даже из затерявшейся в лесном углу деревушки Дегтярёвки. И даже принесли трогательные подарки.
Из Дегтярёвки заявился токарь, — в нашей больнице ему делали серьёзную операцию, — и поднёс хитро выточенную из корневища солонку на каравае. Там, в Дегтярёвке, мужики гонят дёготь из пней и вырезывают из корневищ разные диковинки. Какая-то баба Степанида из Провалищев принесла полотенце своей работы и заявила:
— А я — баба Степанида… Ещё мальчонке моему ножку правил…
Подносили просфоры и иконы. Дети ближней школы, где доктор бывал каждую неделю, явились под предводительством учителя, пропели “славу“ и поднесли большой лист слоновой бумаги, на котором своими лапками криво и прямо вывели “свои мысли“, чем очень гордился учитель и что растрогало Николая Васильевича. Какой-то Степан Долотов начертал прыгающими буквами: “Я знаю дохтора Николай Васильича Степан Долотов“. А кто-то написал так: “Он очень виселой Василей Курицын“.
Учитель объяснил нам, что он предоставил им высказаться свободно, кто как хочет. Ну, они и высказались.
Этот лист произвёл сильное впечатление на доктора, и когда он прочитывал “мысли“ (мы-таки видели это), щурил глаза и горлом делал вот так: гумм… — точно давился. И потом, когда кончилось пение, пощёлкал по листу пальцами и сказал путаясь:
— Вот… вот тоже… пескари…
И задёргал очки. Ну, мы все поняли, что он хотел сказать.
Были и речи, и телеграммы, и простые слова бабы Степаниды, речь токаря, который смутился и сказал только — “Вот, сталыть, вам… штучка… вашей милости… с Дегтярёвки я…“ и лист с “мыслями“ — были интереснее. Не всякого знают в Дегтярёвке.
Торжество кончилось, многие разъехались. Осталась своя компания, человек семь, ближайшие товарищи доктора. Время было по осени, подбирался вечер. Затопили камин, расселись у огонька и делились впечатлениями. Мы не хотели покидать почтенного юбиляра. Он не имел семьи, а оставаться одному в такие часы — тяжело. Ну, и копнули прошлое. И так копнули, что… Так вышло дело.
Доктор развязал лубяной коробок, который доставил ему черноватый мужик из дальнего конца уезда. Помню, мужик этот только и сказал:
— На память… — и улыбнулся.
На эти слова доктор тоже улыбнулся, закивал головой и похлопал мужика по плечу.
Потом этот черноватый был оставлен с нами обедать. Сидел он молча, с краю стола и доктор раза два подходил к нему и накладывал ему кушанья. Должно быть это был один из его пациентов.
Так вот, доктор развязал коробок, и мы увидели медовые пряники. Это были те пряники, которыми славился наш уезд, пряники, которые развозятся от нас по всей России, как развозятся тульские, вяземские, калужское тесто и прочее в этом роде.
— Ешьте, ешьте, господа… — сказал доктор, высыпая пряники на стол. — Это превосходные пряники… Ну, как, хороши?
Почему он так спрашивал? Мы не раз едали эти пряники. А он стоял, смотрел на коричневую груду и о чём-то думал.
Это было странно.
— Да, в чём дело? — спросил кто-то. — Пряники, действительно, хорошие…
— Прекрасные, прекрасные… — рассеянно заговорил доктор. — Погодите, господа…
Он прошёл в кабинет. Мы переглянулись. Мы слышали, как он отпёр дверцы стеклянного шкафа, где, как мы знали, хранились у него разные следы его врачебной практики. Там лежали проглоченные напёрстки, застрявшие в горле кости, монеты, “ходившие по телу“ иголки, вытянутые на операциях “больные косточки“ и прочее. Он скоро вернулся и в его руке мы увидали какой-то чёрный продолговатый кусок.