События действительно разворачивались так, как докладывалось в Иркутск, в штаб советской 5-й армии, Барон не торопился уходить с берегов Селенги. После соединения с бригадой генерал-майора Резухина почти вся Азиатская конная дивизия встала лагерем на правом берегу реки. Лагерь раскинулся прямо в степи. Когда начались налёты красных аэропланов, Унгерн приказал перенести место стоянки в близлежащий лесной массив.

Сам цин-ван, дивизионный штаб и комендантская команда Бурдуковского расположились в нескольких юртах на левом речном берегу. Командиры полков и отдельных сотен для доклада начальнику переправлялись через Селенгу на лодках. У беловойлочной унгерновской юрты им часто приходилось подолгу ждать, пока не уходили ламы-прорицатели. Барон после их ухода часто выглядел задумчивым от подученных за ночь предсказаний на своё ближайшее будущее.

Унгерн очень переживал потерю доблестного Баяр-гуна, монгольского князя, который отличался своей верностью. Монгольский дивизион всё ещё оставался без командира: Унгерн не мог найти человека, способного командовать цэриками. И не просто конниками, а личными телохранителями. Наконец, его выбор пал на хошунного князя Панцук-гуна из Бангай-Хурэ, который в войне с китайцами не раз демонстрировал способности предводителя степной конницы. Князь был срочным порядком вызван на берега Селенги к цин-вану:

— Панцук-гун, ты известен мне храбростью и авторитетом среди воинов Богдо-хана.

— Такие слова, господин цин-ван, для меня словцо серебряная награда.

— Ты догадываешься, зачем я вызвал тебя в свою ставку?

— Нет, господин цин-ван.

— Ты помнишь Баяр-гуна, доблестного князя Халхи?

— Ещё бы! Сам Богдо-гэген им гордился.

— Так вот, Панцук-гун. Я решил заменить в своём войске тобой погибшего со славой в бою Баяр-гуна.

— Прости, господин цин-ван. Я не совсем понял сказанное.

— Скажу проще: ты, князь, назначаешься командиром дивизиона монгольских цэриков, моих телохранителей.

— Но я не достоин такой высокой чести, господин цин-ван.

— Ты что, трусишь? Или не хочешь мне служить? Отвечай!

— Я не могу покинуть свой хошун без власти и ускакать на войну. Мои пастухи останутся без руки власти...

— Значит тебе, Панцук-гун, важнее стада баранов, чем служба и верность мне?

— Я этого не говорил и даже не думал об этом, господин великий цин-ван.

— А о чём же ты сейчас думал?

— Только о том, что новая война с Россией может погубить Халху и Богдо-гэгена...

— Что?! Ты не веришь в мою победу?! Бурдуковский! Закопать негодяя живым в землю! Прямо перед моей юртой!..

Подобные расправы служили демону монгольских степей плохую службу. Офицерство, особенно те люди, которые стремились победить в «белых перчатках», следовавшие по жизни кодексу чести старой русской армии, начали сплачиваться для выступления против «бешеного барона». Зачатки такого конспиративного союза оказались вне поля зрения контрразведчика полковника Сипайло и его людей. Врагами барона Унгерна становились бывшие колчаковские офицеры, служившие атаману Дутову и генералу Бакичу, оренбургские казаки, волей судьбы оказавшиеся в рядах Азиатской конной дивизии.

Мятеж в унгерновском войске мог возникнуть и раньше. Но боевая обстановка» походы не позволяли военным людям расслабляться, времени у них на окончательное «оформление» заговора против «белого рыцаря» из Эстляндии не было. В противном случае трагический конец цин-ванав погонах генерал-лейтенанта семёновской армии мог наступить гораздо раньше. Для людей, воевавших с лета 14-го года, грань между жизнью и смертью давно уже стёрлась. Но о своей чести военного сословия государства Российского казачество и офицерство пеклось всегда.

...Унгерн, как глава белогвардейских сил в Монголии, после вступления советского экспедиционного корпуса в Ургу оказался в незавидном положении. У него имелся хороший шанс нанести фланговый удар по противнику, когда тот находился на марше, наступая на столицу Халхи. Но барон, при небрежном отношении к ведению разведки» упустил этот реальный шанс ослабить силы Неймана и Сухэ-Батора.

Была надежда на то, что монголы, почитающие Богдо-гэгена, не признают революционное правительство, перебравшееся из Алтан-Булака в Ургу. Но первые указы, расходившиеся по стране, привели Унгерна-Штернберга в немалое замешательство: он почувствовал реальную силу новой правительственной власти. И стал осознавать, что его Азиатская конная дивизия на монгольской земле превратилась в «инородное тело». Надо было что-то срочно предпринимать, говоря иначе, начинать войну. Вопрос крылся только в одном: где и против кого.

Цин-ван Унгерн уже давно демонстрировал авантюрный склад своей личности. Это было ясно и для атамана Григория Семёнова, и для Чжан Цзолиня, и для начальника советских войск в Сибири бывшего полковника Генерального штаба Шорина, сидевшего в городе Омске. Все они ожидали новый ход белого «шахматиста», который думал свои думы, сидя по ночам в ханской юрте на берегах Селенги в окружении лам-прорицателей, собранных с самых дальних дацанов. Барон хорошо платил, кормил досыта бараниной, и потому ламы очень старались, наводя в голове цин-вана «тень на плетень». Это он понял только в самые последние дни своей жизни на Востоке: