Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:

"Да, пушки делают счастливыми людей. "

Да, пушки делают счастливыми людей. Освободились мы от взбалмошных идей: Свобода, равенство, естественное право И Франции родной призвание и слава. Сократ безумцем был. Лелю его разнес. Социалистом был, скажу я вам, Христос, И вознесли его напрасно так высоко. Ядро, как бога, чтим, Пексана — как пророка. Цель человечества — пристойно убивать. Лишь меч несет с собой покой и благодать. Ядро с нарезкою, как чудо, всех пленило. Свет бомбы разрывной — вот дивное светило! И весь порядочный и весь достойный мир, Любуясь пушками, в восторге от мортир. Ошибся, видно, бог — тиран его поправил: Бог людям слово дал, тиран молчать заставил. Опасен, дерзостен излишек слов и дум; Уста должны молчать, и пресмыкаться — ум. И духом гордые склоняются, робея. «Молчать!» — кричит война, и все дрожит пред нею.

БОНЗЫ

Мне отдохнуть? О нет, не может быть об этом И речи до тех пор, пока владеют светом Коран, и Библия, и Веды, и Талмуд, Пока кровавые обряды нас гнетут. Легенда, сказка, миф, и страшные преданья, И предрассудков тьма, гнетущая сознанье, Я слышу, роются во глубине сердец. Грифон, химера, сфинкс и золотой телец, Вы, демонов князья, и вы, жрецов владыки — Синод, синедрион, муллы, старейшин клики, Вы, посылавшие в неправый бой солдат И подмешавшие в вино Сократу яд, Наймиты кесаря, платившие Иуде, Вы, лицемерные, продавшиеся люди, Вы, павшие с небес, чтоб демонами стать, Вы все, что на кресте распяли бы опять Христа, — повсюду вы! Подземных сил держава! Ничтожен ваш укус, но в нем была отрава. Бог — это истина, а догмы — догмы лгут. Противоречие, которое, как зуд, Терзает разум наш и жжет сильней ожога, Неизлечимая и вечная тревога… О, Магомета труд! Старанья гнусных сил! Лойола начал их, а Уэсли завершил. Кальвин оставил нам дымящиеся раны. Пророки ложные, фигляры вы! Обмана Полны, идете вы по непрямым тропам, И страх, а не любовь законом служит вам. И образ божий вы бессмертный исказили; Вы зарождаетесь в кромешной тьме, в могиле; Все прорицатели, как злое воронье, У гроба черпали могущество свое; И все восточные и римские факиры Сумели баснями затмить рассудок мира, Лобзая саваны, вздымая прах могил. Бог виден лишь очам заоблачных светил, И учат мудрецы, постигнувшие это, Что с верою должны смотреть мы на планеты. Бог замкнут в некий круг, чей ключ — в руках зари. Молящийся творцу, на небеса смотри! «Но нет, — кричат жрецы, — свершайте в храмах требы! Не мыслите читать в открытой книге неба. Астарта с Евою, Венера и Молох — Вот ваши божества, а не единый бог!» Так суеверий мгла пришла на смену веры, Затмила разум наш своею дымкой серой, И гадов множество во мраке развелось. Храм веры истинной разрушил в прах колосс, В котором без числа заключены пигмеи. Так саранча страшна бессчетностью своею. О Рима, Индии, Израиля жрецы, Вы расползаетесь ордой во все концы, Грызете род людской невидимо для взгляда И открываете ему все муки ада, И за кошмарами вы шлете вслед кошмар На бедный род людской. Едва исчез Омар, Как Торквемады тень уже грозит. Вы рады Полнощной темноте и в ней кишите, гады. Вы всюду на земле: в глуши лесов, полей, На ложе брачных нег, в альковах королей, Под сенью алтаря, во мраке тесных келий — Вы всюду расползлись, проникли, зашумели, Вы всё умеете: хватать и осуждать, Благословлять и клясть, господствовать, блистать, Ведь пресмыкательство для блеска — не помеха. Шуршанья вашего везде я слышу эхо. Впились в добычу вы (вот счастье для обжор!), Вы называете друг друга «монсиньор». Так мошкара зовет «сиятельством» москита. Ничтожен ваш размер, вам служит ночь защитой, И вы стараетесь подальше скрыться с глаз, Но всюду в глубине угадываю вас. Вы — как шахтеры мглы, что под землею скрыты; От ненависти к вам я болен, паразиты. Вы — зла плоды, вы — то, что нас язвит, что лжет; Вы — копошащийся, жестокий, мрачный род; Неуловимые, вы — как песчинки моря, Что чудом ожили на всем земном просторе. Мильоны и нули, ничто и все — вот вы. Вы меньше червяков, и вы сильней, чем львы, О как ужасны вы в чудовищном контрасте: Нет карлика слабей и нет обширней власти! Мир вам принадлежит. Во мраке, вы во всем, Неисчислимые в грядущем и в былом; Вы в вечности, во сне и на бессонном ложе. Полны зловония, во мгле, на нашей коже Переплетаются следы от ваших ног. И всё растете вы. С какой же целью бог Все отдал, — не пойму, — все государства мира, И очаги селян, и храмы, и порфиры, Супругов, девственниц, кудрявых малышей, Весь род людской — во власть неисчислимых вшей!

ЖРЕЦАМ

Хотим как боги быть. Твой бог — понтифик Рима — Он собственных детей пожрал неумолимо. Твой бог Авгур — он врал; твой бог мулла — он лечь Заставил целый мир под Магометов меч; Бог Рима агнец был, но вскормлен был волчицей. Доминиканцев бог с карающей десницей Восторженно вдыхал костров ужасный чад; В кровавых капищах свершали свой обряд, Подобно мясникам, жрецы Кибелы дикой; Брамин, твой темный бог бежит дневного лика; Раввин, твой бог восстал на Иафета род И солнце пригвоздил среди немых высот; Бог Саваоф жесток; Юпитер полон злобы; Но как устроен мир, они не знают оба. А человечеству свободный выбор дан Пред кем склониться ниц: здесь блеет истукан, Там идол рыкает, тут божество заржало. Так каждый человек, в стремленье к идеалу, Жесток, коварен, зол, невежествен, упрям, Чтоб уподобиться по мере сил богам.

4 августа 1874

"О муза, некий поп, епископ, весь в лиловом, "

О муза, некий поп, епископ, весь в лиловом, По имени Сегюр, ночным на радость совам, Тупой риторикой обрушился на нас. Что ж, как игрушками, набором злобных фраз Пускай он тешится, в нелепом заблужденье, Что это — гром небес. А впрочем, сожаленья Достоин, бедный, он. Однажды, как овца, Он, блея «Господи помилуй» без конца, На гуся гоготом бессмысленным похожий, Воскликнул: «Зрения лиши меня, о боже!» — Как будто для него и так не всюду тьма, — И внял ему господь, лишив его ума. Да, обругать у нас умеют тонко ныне. Лишь сажи надо взять для этого в камине, Навоза на дворе, в трубе для нечистот Зловонной грязи взять, — и это все сойдет За ум, за слог, за стиль. Все это нынче модно. Любезные муллы! И вам оно доходно, И рад усердному служению аллах В бессильной злобе вы и с пеной на губах, Улыбку заменив речей поповских ядом, Не смея нас изгнать, вы нам грозите адом, О бонзы милые, подъявши кулаки, Вы зубы скалите, вращаете зрачки! Простил бы это я. Но заклинать стал беса Во мне Сегюр. А там? Там, прерывая мессу, Кричит: «Анафема!» и в красках мой портрет Рисует: «Вот он, зверь, каких не видел свет! Он хочет сжечь Париж, разрушить стены Рима, — Страшилище, урод, развратом одержимый, Он, разоряющий издателя, главарь Бандитов; может быть, и бога, и алтарь, Святыню, и закон — поправший все ногами». Так в унисон ему давайте выть волками, Начнем ослиный рев. — Так сам Сегюр ревет. Что у него за слог! В нем каждый оборот — Базарный, дивный стиль! Он обдает вас дрожью, Приводит вас в экстаз и тонко пахнет ложью. Как стали бы, аббат, смеяться над тобой Рабле, Мольер, Дидро. Двоится образ твой, — Сам дьявол, видимо, старался над картиной: Не то епископ ты с тряпичника корзиной, Не то тряпичник ты, но в митре. Антифон Прелестен, если вдруг со злобой прерван он: Аббат — и сердится!.. Ну что ж, судьба судила, Чтоб каждый пострадал от своего зоила: При Данте Чекки был, с Вольтером был Фрерон. Вдобавок этот стиль продажен. Стоит он Шесть су с души. Глупцов орава захотела Смеяться челюстью своей окаменелой. Их надо забавлять. Ряды их всё растут, И все церковников оплачивают труд. Всегда наполниться пустой сосуд стремится. Во всем, везде инстинкт. Как пчелка в улей мчится, Как Борджу привлекли Лукреции глаза, Как ищет волк козу и клевера — коза, Как нежный Алексис любезен Коридону, Так глупости творит, как будто по закону… Сегюр. О муза, тот, кто истинный мудрец, Мечтая, слушая, смягчится, наконец, И, глядя на людей, измерив все людское, Не к озлоблению приходит, а к покою. Да будет так, аминь. Но к делу перейдем. Лучи святых даров горят пред алтарем, Но радуюсь ли им, как солнцу? В день воскресный Пойду ли я к попам в толпе молиться тесной? Вошел ли я хоть раз в исповедальню их, Чтоб тихо о грехах рассказывать своих? Порочил ли я сам свои же убежденья И бил ли в грудь себя в порыве исступленья? Закоренелый я безбожник наконец: Я сомневаюсь в том, что любит бог-отец У адского огня погреть порою руки; Не верю я, что он, во славу вечной муки, В людей — глупцов, невежд, тупых, лишенных сил — Непоправимое, греховное вложил; Что сунуть черта в мир пришла ему охота, Что мог он всех спасти и в ад замкнуть ворота, Что инквизитора нарочно создал он, Чтоб сотворить того, кто должен быть сожжен, Что мириады солнц, сверкающих алмазом, В один прекрасный день вдруг упадут все разом. Поверить не могу! Когда в полночный час Горит Медведица, не верю, что на нас, Как потолок, падет небесная громада И семизвездная обрушится лампада. Читал я в библии, что рухнет небосвод; Но ведь наука же ушла с тех пор вперед. Стал басней Моисей; и даже обезьяны Не ждут теперь с небес к ним падающей манны. И получается, что шимпанзе в наш век Сообразительней, чем древний человек. Твердить, что папа — бог, простое суесловье. Люблю я готику, но не средневековье. В искусстве пусть живут и догмат и обряд, Но ненавижу их, когда разбой творят, Влекут к преступному, пугают чертовщиной. Прочь, злые идолы! Нужней, чем ладан, хина! Когда игуменья монашке молодой Прикажет, как ослу, питаться лишь травой, То пыткой голодом назвать я это смею. И мне цветущий куст огней костра милее. Люблю Вольтера я, но полюбить не смог Ни Купертена стиль, ни Кукуфена слог. Святых Панкратия, Пахомия я знаю, Святой есть Лабр и Луп, но всем предпочитаю Я стих Горация. Таков мой дерзкий вкус. Когда же флореаль от долгих зимних уз Освободит поля, и стих мой, словно пьяный, Помчится по волнам шалфея и тимьяна, И в небе облаков зардеются края, — То в бога запросто, по-детски верю я. И одновременно как я душой болею, Что всюду вкруг меня не люди, а ливреи, Низкопоклонники, несчастные, шуты, Здесь — ложе пурпура, там — тряпки нищеты. Мой бог не грозный Зевс, не Иегова суровый, К нему, перед лицом страдания людского, Взываю я, боец, до белой головы Доживший, в сумраке кричу ему: «Увы! На побережие людского океана, Куда прилива час приносит из тумана Кипящие валы, седую пену вод, О, кто же в этот мрак народам принесет Парижа молнию иль Франции сиянье? О, кто же, как маяк, зажжет им упованье?» Я не святоша, нет, и в том вина моя, К тому же и властям не поклоняюсь я. Вы возмущаетесь, что против грозной кары Я восстаю, что я упавших от удара Всегда, везде прощал. Я не забыл, что мать В вандейских зарослях должна была блуждать, И проповедовать я жалость нынче смею, Бунтарь, сын матери — бунтарки в дни Вандеи, Пусть милосердие на взгляд ваш — ерунда, Но я ему служил повсюду и всегда. Все ястребы кругом, так пусть я гусем буду. Пусть малодушная бушует низость всюду, Последним остаюсь и одиноким я. Когда упавшего лишает прав судья, «Vae victis» [3] — всем закон, и рушатся начала, Тогда кричу толпе, что в страхе побежала, «Вот я!» — но все бегут, не разбирая троп. И думаете вы, что это стерпит рок!

3

«Горе побежденным!» (лат.)

"О, древний демон зла, и тьмы, и отупенья! "

О, древний демон зла, и тьмы, и отупенья! Он из гвоздей Христа цепей кует нам звенья, Из чистых юношей творит он старичков, И Гуса с Мором он всегда казнить готов, Громит Горация, когда ж Вольтер болтает За партою с Руссо, молчать их заставляет. Шалит ли боженька, — его по пальцам хлоп! Он охладить спешит зарей согретый лоб, Высоких в женщине не признает влечений И презирает все: цветы, искусство, гений. Он в шорах, с факелом смолистым, плутоват И педантично хмур. Ему приятен чад Испепеленных тел, погашенной идеи, Он на колени стать заставил Галилея На самой той земле, что вертится. Шлет он Едва открывшимся зеницам тяжкий сон, Он, души захватив, грызет их с аппетитом. Он Планшу друг, Вейо, Низару — иезуитам, Идет… и путь за ним безжизнен, хладен, гол. Там не растет трава, где шел его осел.

" Порой наш высший долг — раздуть, как пламя, зло;"

Порой наш высший долг — раздуть, как пламя, зло; Пусть мрачный свет падет тирану на чело. И вот «Возмездий» том. Увы! Так было надо. Я, для которого всегда была отрада В прекрасном, в чистоте, я нехотя на месть Призвал гармонию. Ушла в изгнанье честь, И я почувствовал, что долг — над преступленьем Зажечь возмездие карающим виденьем, — И, как звезда во мгле, вот этот том возник. Мне тяжко злобствовать. Но если бунтовщик Прервал движение великого народа, Чтоб умертвить его и стать кумиром сброда, Пускай рассеется сгустившаяся мгла! И вот приподнял я ужасный саван зла, И книгу гневную пронзил лучами света, И, нарушая мрак, венчал его кометой.

"О, надо действовать, спешить, желать и мочь! "

О, надо действовать, спешить, желать и мочь! Но грезить, как султан, спать, как сурок, всю ночь, Ходить в поля, в леса и в храмы наслажденья, — О, так не сможем мы спасти свои селенья, Вернуть свои права, поднять свое чело И средство отыскать, карающее зло. Мы — в розовых венках, но шею жмут оковы. В мечтах мы созданы для века золотого, Где мера счастия — животная любовь. Немного пошлы мы, но молода в нас кровь. Ведь это же позор! Ведь в этом извращенье — Предвестье гибели и душ и поколений. Безумной гордостью напрасно мы полны: Вослед за сном сердец приходит смерть страны. Долг — настоящий бог, и он не допускает Неверья. Родина оскорблена, страдает, А вы играете… Ступайте в бой! И трон Верните вновь правам, изгнав тирана вон. Тогда и смейтесь вы. Сейчас же к вам взываю: Проснитесь, при смерти страна лежит родная! Несчастной матери, чьи крики вас зовут, Нужней всего сейчас не Сибарит, а Брут, Бойцы суровые, встающие с угрозой; Мечи подъятые нужны ей, а не розы. Вот почему и я — хоть стар, и хил, и сед, — На площадь людную опять несу на свет, Под солнце, чьи лучи даруют жизнь посевам, Все тот же старый дух все с тем же старым гневом.

Май 1858

"Итак, все кончено. Все разлетелось пылью. "

Итак, все кончено. Все разлетелось пылью. Да, революция была безумной былью, Брюссель ей приказал: «Прочь, негодяйка, вон!» И вот дворянами повергнут ниц Дантон, И бедный Робеспьер дрожит в руке Корнесса, И заперли Париж в кутузку, как повесу… Мы стали овцами; вся доблесть наша в том, Что за Бурбонами на бойню мы идем. Четыре сотни лет мы повторяли с жаром Все тот же вздор. Прогресс стал анекдотом старым. Довольно с нас химер. Умножить свой доход — Вот дело. Санчес нам мораль преподает. И гильотины нож и виселица — благо, А совесть — лишь обман: забудь о ней, бедняга! Не суть религии, а догма в ней важна. В исповедальнях есть с решеткою стена: Прильни же ухом к ней, явись глупцом примерным — И будешь ты спасен. К обычаям пещерным Давайте пятиться по мере сил назад, А цели чистые пусть позади горят. Вернулись к нам и трон и храм с поповской кликой. Забудь же, Франция, что ты была великой. Раз папа заявил, что бог он, — значит, так. Безумных помыслов в Париже был очаг, Откуда в мир они неслись, как ветры в поле. Священные права — комедия, не боле. Народ — мощеный путь для царственных карет. И ни идей у нас, ни достижений нет: Открытья наши — чушь; не придавать им веры! По справедливости Тартюф клеймит Мольера, Вольтер писакой был, Жан-Жак был мужиком, И Плюш и Патулье сияют торжеством.